Любопытно, очень любопытно! Такъ ломаются, сильно ломаются? И кто бы такой это былъ? Кто это достойныя дарованія, наполнившія портфель г, Н-ва комическими фактами? Неужели г. Щедринъ? Или можетъ быть г. Антоновичъ? Неужели же г. Пыпинъ?

Все это покрыто еще мракомъ неизвстности, и мы должны предоставить будущему полное разъясненіе этихъ тайнъ, хранящихся въ портфел редакціи «Современника».

Кстати, откуда произошло ложное мнніе, господствовавшее нсколько времени назадъ, что будто только у «Русскаго Встника» есть портфель редакціи? Вы видите, онъ есть и у «Современника».

Давно уже мн хотлось обратить вниманіе читателей на одно любопытное открытіе въ исторіи нашей умственной жизни. Впрочемъ, какъ я ни запоздалъ, мн кажется, что, по нкоторымъ обстоятельствамъ, и теперь эта замтка не будетъ лишена интереса.

Года полтора назадъ, въ «Русск. Встник» (1862 г., № 11) была напечатана статья г. Лонгинова о Чаадаев и при ней интереснйшій документъ, — два письма Чаадаева къ Шеллингу, писанныя на французскомъ язык. Въ одномъ изъ этихъ писемъ Чаадаевъ говоритъ о славянофильств; онъ утверждаетъ, что славянофильство развилось у насъ подъ вліяніемъ нмецкой философіи, и притомъ именно подъ вліяніемъ Гегеля. Такое свидтельство о происхожденіи славянофильскаго ученія очень важно, потому что Чаадаевъ былъ, конечно, изъ самыхъ компетентныхъ судей въ этомъ дл, да и самое дло, т. е. зарожденіе славянофильства, совершилось у него на глазахъ. Какъ видно, оно очень его затрогивало и занимало.

Письмо писано въ 1842 году. Въ этомъ году Шеллингъ былъ приглашенъ въ берлинскій университетъ читать философію. Чаадаевъ съ радостію узналъ объ этомъ событіи, и его письмо имло цлью — изъявить Шеллингу эту радость и пожелать ему всякаго успха. Главная причина, по которой это событіе имло важность и по которой Чаадаевъ ему радовался, состояла въ томъ, что новое преподаваніе Шеллинга должно было уничтожить господство гегелевской философіи, все еще сохранявшей тогда свой полный авторитетъ. Побды надъ этою философіею нетерпливо ждали вс поклонники Шеллинга, и самъ онъ надялся и общалъ быть побдителемъ. Чаадаевъ поздравляетъ Шеллинга съ его торжествомъ и потомъ пишетъ:

«Я не имю притязанія думать, что мои поздравленія могутъ необыкновенно тронуть васъ, и можетъ быть, если бы мн нечего было боле сказать вамъ, я воздержался бы отъ писанья къ вамъ; но я не могъ устоять противъ желанія сообщить вамъ, какой могущественный интересъ связанъ для насъ съ вашимъ ныншнимъ преподаваніемъ, и также, съ какими глубокими симпатіями маленькая группа нашихъ философскихъ умовъ привтствовала ваше вступленіе въ этотъ новый періодъ вашего славнаго поприща».

«Безъ сомннія, вамъ извстно, что спекулятивная философія уже давно проникла къ намъ; что значительная часть нашего юношества, жадная къ новымъ понятіямъ, усердно предалась этой готовой мудрости, разнообразныя формулы которой даютъ нетерпливому неофиту безцнное преимущество, снимая съ него трудъ тщательнаго размышленія, и высокомрныя пріемы которой такъ нравятся юношескимъ умамъ. Но вы, вроятно, не знаете того, что мы въ настоящую минуту находимся посреди нкотораго рода умственнаго кризиса, который долженъ имть необыкновенное вліяніе на будущность нашей цивилизаціи; что мы поражены національной реакціей, страстной, фанатической, ученой, которая естественно вытекаетъ изъ чужеземныхъ тенденцій, слишкомъ долго господствовавшихъ въ нашей жизни, но которая, однако же, въ своей узкой исключительности стремится ни чуть не мене какъ къ радикальной перестройк идеи страны, идеи, образовавшейся, какъ она теперь есть, не въ силу какого-нибудь соціальнаго катаклизма, что могло бы извстнымъ образомъ оправдать усиленный поворотъ къ прошлому, а просто въ силу естественнаго хода вещей, по неизбжной логик временъ, а что всего важне, по самому характеру націи. И вотъ, философія, для развнчанія которой вы явились въ Берлинъ, проникая къ намъ, сочетаясь съ ходячими у насъ идеями, совокупляясь съ господствующимъ у насъ духомъ, угрожала намъ совершенно извратить наше національное чувство, т. е. начало, скрытое въ глубин сердца каждаго народа, которое составляетъ его сознаніе, его особый способъ, которымъ онъ понимаетъ себя и ведетъ себя во пути, назначенному ему въ общемъ распорядк міра. Изумительная гибкость этой философіи, допускающей всевозможныя приложенія, создала у насъ самыя странныя мечты о нашей роли въ мір, о нашихъ будущихъ судьбахъ; ея фаталистическая логика, которая почти уничтожаетъ произволъ, хотя и признаетъ его на свой ладъ, которая повсюду находитъ неумолимую необходимость, обратясь къ нашему прошедшему, готова была превратить всю нашу исторію въ ретроспективную утопію, въ надменную апоозу русскаго народа; ея система всеобщаго примиренія посредствомъ совершенно новаго хронологическаго пріема, подстрекнувъ образчики нашихъ философскихъ дарованій, повела насъ къ мысли, что предупреждая ходъ человчества, мы уже осуществили среди самихъ себя ея заносчивыя теоріи; наконецъ, она угрожала, можетъ быть, лишить насъ лучшаго наслдства нашихъ отцовъ, той цломудренности ума, той воздержности мысли, которою напитала ихъ религія, носящая глубокій отпечатокъ созерцанія и аскетизма. Судите посл этого, какъ радостно вс т изъ насъ, кто истинно любитъ свою страну, должны были привтствовать ваше появленіе въ средоточіи этой философіи, вліяніе которой могло быть для насъ такъ гибельно. И не думайте, чтобы я преувеличивалъ это вліяніе? Есть минуты въ жизни народовъ, когда всякое новое ученіе, каково бы оно ни было, всегда получаетъ необыкновенное могущество вслдствіе необыкновеннаго движенія умовъ, которое характеризуетъ эти эпохи. А нужно признаться, жаръ, съ которымъ у насъ на поверхности общества бьются, чтобы найти какую-то потерянную національность, доходитъ до невроятной степени. Роются во всхъ уголкахъ нашей исторіи; передлываютъ исторію всхъ народовъ міра; приписываютъ имъ общее происхожденіе съ племенемъ Славянскимъ, смотря по большей или меньшей ихъ заслуг; перерываютъ всю вору земнаго шара, чтобы открыть въ ней свидтельства новаго народа Божія; и, между тмъ какъ эта упрямая національность ускользаетъ отъ всего этого тщетнаго труда, фабрикуютъ новую національность, которую желали бы наложить на страну, относящуюся, впрочемъ, совершенно равнодушно къ лихорадочному увлеченію этой безбородой науки. Но лихорадки заразительны; и, если бы ученіе о непосредственномъ обнаруженіи абсолютнаго духа въ человчеств вообще и въ каждомъ изъ его членовъ въ частности, продолжало царствовать въ вашей ученой метрополіи, то, я увренъ, въ скоромъ времени весь нашъ литературный міръ сталъ бы приверженцемъ этой системы, раболпствующей передъ человческимъ разумомъ и услужливо льстящей всмъ его притязаніямъ. Какъ вы знаете, въ дл философіи мы находимся еще только на точк отправленія; и такъ, вопросъ въ томъ, отдадимся ли мы во власть идей, вызывающихъ въ самой сильной степени всякаго рода личное надменіе, или же, оставаясь врными той дорог, по которой мы шли до сихъ поръ, мы будемъ продолжать ходить путями того религіознаго смиренія, той умственной скромности, которая во вс времена была отличительною чертою нашего національнаго характера и, наконецъ, плодотворнымъ началомъ нашего своеобразнаго развитія. И такъ, продолжайте, милостивый государь, торжествовать надъ гордою философіею, думавшею, что она замнила собою вашу философію. Какъ вы видите, судьбы одной изъ великихъ націй зависятъ въ нкоторомъ смысл отъ успха вашей системы. Пусть мы увидимъ, что когда нибудь среди насъ созрютъ вс плоды истинной философіи, и пусть мы будемъ обязаны этимъ вамъ?

1842 г. Москва 20 мая».

Не берусь судить окончательно о врности показаній, содержащихся въ этомъ документ; во всякомъ случа, они очень важны и должны имть прочное фактическое основаніе.

Одно, конечно, врно и не подлежитъ никакому сомннію, именно, что славянофильство развилось у насъ подъ вліяніемъ нмецкой философіи, хотя можетъ быть не исключительно подъ вліяніемъ Гегеля, какъ полагаетъ Чаадаевъ. Фактъ очень извстный. Противники славянофиловъ очень часто ставятъ его имъ въ упрекъ и укоризну. «Вы», — говорятъ они, — «судите о русскомъ народ по нмецкимъ книжкамъ; своей народности, о которой вы столько толкуете, вы не можете понимать иначе какъ посредствомъ нмецкой метафизики». И это — совершенно справедливо; какъ скоро рчь зайдетъ о народ, понимаемомъ не какъ простое скопленіе человческихъ недлимыхъ, то уже по словамъ видно, откуда мы взяли форму для этихъ мыслей. Тутъ непремнно будетъ — органическое цлое и развитіе, самобытность и заемныя формы, народный духъ и его проявленія и др. Однимъ словомъ, мы не можемъ говорить о народ иначе, какъ словами или прямо нмецкими, или переведенными съ нмецкаго, т. е. мы употребляемъ философскія категоріи, выработанныя и разъясненныя нмцами. Своихъ словъ у насъ для этого нтъ.

Мн кажется, рядомъ съ этимъ важнымъ явленіемъ можно поставить другое, точно также сказывающееся весьма сильно. Именно, если о народ мы думаемъ по нмецки, то о государств и о политическихъ событіяхъ мы большею частію думаемъ по французски, а если не по французски, то много-много что по англійски. Французская исторія насъ особенно привлекаетъ; можно безъ преувеличенія сказать, что мы воспитаны на ней несравненно больше, чмъ на своей русской. Яркія картины судебъ великой націи, ея блистательные короли, ея великіе перевороты, жестокая борьба партій высокопарное краснорчіе, кровь и побда, почти невроятныя крайности и увлеченія, ни съ чмъ несравнимая экзальтація — все это живо передъ нашими глазами, все это господствуетъ надъ нашими мыслями. Нужно прибавить къ этому то обаяніе, которое свойственно чужому и прошлому; нужно взять во вниманіе и то, что впечатлніе постоянно подновляется и усиливается чтеніемъ новыхъ книгъ по этой исторіи. Отъ этого происходитъ, что подъ явленія этой исторіи, подъ т формы лицъ и событій, которыя въ ней встрчаются, мы подводимъ вс современные случаи и происшествія. Безпрестанно можно услышать: «да такъ было при Людовик XIV, при Людовик XV!» «Это напоминаетъ 89 годъ!» «Тоже самое случилось въ 92 году!» и т. п.

Такимъ образомъ оказывается, что міръ нашихъ понятій, во многихъ и самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, есть міръ наносный и чужой. Чтобы основательно су, дить объ этомъ явленіи, не нужно, однако же, подводить его подъ одну общую точку зрнія. Всего лучше будетъ, если мы съумемъ различать въ данномъ явленіи его органическія части. Подражаніе подражанію рознь. Большая разница, напримръ, между усиліями россійскаго юноши, который стремится перенять манеры и тонъ парижскаго франта, и стараніями другаго юноши, который вздумалъ усвоить себ теоріи и ученія какого нибудь французскаго химика или математика. На сколько первое нелпо, безплодно и уродливо, на столько второе правильно, законно и плодотворно. Слдовательно, въ отношеніи къ заимствованію мы будемъ различать между однми и другими сферами мысли и дятельности. Очевидно, есть сферы, гд подражательность боле законна и другія, гд она мене законна. Именно, чмъ отвлеченне и обще какая нибудь область, тмъ правильне и законне въ ней подражательность; напротивъ, чмъ ближе какая нибудь область къ конкретной, непосредственной жизни, чмъ тсне въ ней сливается форма съ содержаніемъ, тмъ уродливе и незаконне будетъ въ ней подражаніе. Чистыя голыя формы, отъ которыхъ содержаніе нисколько не зависитъ, можно заимствовать съ полнымъ правомъ. Поэтому, философія, разсматриваемая съ формальной стороны, какъ метода, какъ пріемъ мысли, составляетъ такое же общее достояніе, какъ математика!