Установка свыше «держать весь наш народ в состоянии мобилизационной готовности» (в постсоветское время неустанным пропагандистом этой сталинской установки является писатель А. Проханов) естественно вытекала из присущей российской истории и доведенной при советской власти до предела базовой дихотомии — когда в подходе к внешнему миру во главу угла ставится различение «свой — чужой».

Свойственное в принципе любому обществу, говорится в исследовании «Левада-центра», в нашем российском случае «оно принципиально, конститутивно и поддержано разными институтами — в первую очередь институтами власти». Такими архаичными отношениями, говорится далее в исследовании, «пронизано все общество, они закреплены в государственной идеологии, легитимируют власть и составляют основу ее авторитета. Обусловленная историей приверженность к таким отношениям ведет к изоляционизму, к острому недоверию к внешнему миру и к особым способам интеграции общества — оно интегрируется по отношению к любым чужим»{59}. Так оправдывается внешняя политика, исходящая исключительно из сугубо эгоистических, экспансионистских расчетов. Это особенно верно для сталинского режима, когда и произошло становление советской тоталитарной системы как таковой.

Советский Союз, неизменно настаивавший на уникальности своего положения в системе международных отношений как единственной в мире страны социализма, с приближением всеобщего вооруженного конфликта все больше укреплялся в своей антикапиталистической позиции — обстоятельство чрезвычайной важности для понимания происхождения Второй мировой войны. На это обращал внимание еще в далекие советские времена Д.М. Проэктор в статье о Второй мировой войне для Большой Советской Энциклопедии. В кризисные предвоенные годы, говорилось в его статье, межимпериалистические противоречия «развивались параллельно и во взаимодействии с противоречиями между двумя системами», которые характеризуются автором как «главное противоречие эпохи»{60}. Другими словами, факторами мировой войны были как «межимпериалистические противоречия», так и антагонизм двух систем.

На весьма любопытные соображения о направленности предвоенной международной политики СССР наводят сталинские правки в международный раздел последней главы «Краткого курса истории ВКП(б)», увидевшего свет в газетном варианте в середине сентября 1938 г. То есть еще до сговора в Мюнхене (когда на главах Англии и Франции Н. Чемберлене и Э. Даладье еще не было клейма «мюнхеннев»), ставшего еще одним оправданием для проведения Сталиным особого, сепаратного внешнеполитического курса в преддверии всеобщего вооруженного конфликта в Европе. В отпечатанный текст раздела вписан целый абзац, в котором, говоря о двух сложившихся капиталистических коалициях, Сталин подчеркнуто не отдавал предпочтения ни одной из них. Хотя и разделял их участников на «агрессивные» и «неагрессивные» государства, которые, однако, по его мнению, были одинаково враждебны революционным и освободительным движениям {61} , [12] (подробнее о сталинской правке см. главу 3).

1–3 сентября 1939 г., с нападением Германии на Польшу и вовлечением в войну Англии и Франции, предоставивших гарантии безопасности Польше, «вторая империалистическая война», о начале которой Сталин впервые публично объявил за год до этого, переросла, как он и ожидал, в войну мировую, всеобщую, чему Сталин содействовал решающим образом, заключив 23 августа, неожиданно для остального мира, пакт о ненападении с Гитлером. Сам Гитлер так оценивал стратегическое значение советско-германского пакта для реализации его программы завоеваний на континенте: «В первый раз за последние 67 лет можно констатировать, что нам не придется вести войну на два фронта. Наступили такие условия, о которых мечтали, начиная с 1870 г. и которые фактически считали невозможными… Сейчас (ноябрь 1939 г. — В, Н.) Восточный фронт удерживается силами нескольких дивизий. Создалась такая обстановка, которую раньше мы считали совершенно невозможной»{62}.

В Кремле также играли в большую геополитику, прекрасно сознавая, что пакт кардинально изменил соотношение сил в Европе в пользу нацистской Германии. Заручившись таким образом советской поддержкой, Гитлер через несколько дней напал на Польшу, оказавшуюся в полной изоляции. Оправдались предположения тех европейских политиков и дипломатов, которые считали, что всеобщий вооруженный конфликт на континенте невозможен до тех пор, пока не определится позиция СССР.

Сталин был готов к такому обороту событий. Вот какую линию внешней политики следовало, по его собственным словам, проводить Советскому Союзу в войне, начавшейся при его откровенном содействии между странами «враждебного капиталистического окружения».

На закрытом совещании в ЦК ВКП(б), подводившем итоги малоудачной войны СССР с Финляндией зимой 1939–1940 гг., Сталин наглядно раскрыл смысл договоренности с Гитлером — заключение советско-германского пакта о ненападении в условиях назревшего всеобщего европейского конфликта. Оправдывая свое нападение на Финляндию (под предлогом обеспечения безопасности Ленинграда), он сослался на подходящую международную обстановку — войну Германии против Англии и Франции, в которой «три самые большие державы вцепились друг другу в горло». Когда же решать вопрос о Ленинграде, говорил Сталин, «если не в таких условиях, когда руки (капиталистических противников СССР. — В. Н.) заняты и нам представляется благоприятная обстановка, чтобы их в этот момент ударить»{63}. Однако Сталин промахнулся. Если Германия, связанная с ним пактом, вынуждена была смолчать, то страны Запада отозвались бурной реакцией возмущения советским нападением на маленькую Финляндию (3,7 миллиона населения). Несмотря на войну с Германией, Англия и Франция зашли так далеко в своей поддержке Финляндии, что стали готовить экспедиционный корпус для оказания ей военной помощи. Сталин вовремя отступил, сочтя момент не подходящим для участия в большой войне.

Советская внешняя политика, лишенная опоры в виде рациональной теоретической системы (марксизм-ленинизм не мог и не стал такой опорой), была далека от отстаивания идеалов демократии и свободы. Не была она и подлинно антифашистской. Как известно, главным в государственной конструкции Советского Союза и, следовательно, основой советской внешней политики, было «строительство социализма в одной, отдельно взятой стране». Оборотной стороной медали была антикапиталистическая стратегия, принятая на вооружение с момента прихода к власти большевиков в 1917 г. С тех пор остальные страны как были, так и оставались «враждебным капиталистическим окружением». При этом борьба против «буржуазно-демократического» Запада была фактором первостепенной важности. М.И. Мельтюхов (получивший известность своей книгой «Упущенный шанс Сталина. Схватка за Европу. 1939–1941 гг.») пишет, что с самого начала стратегической целью советской внешней политики «стало глобальное переустройство системы международных отношений, что делало основными противниками Англию, Францию и их союзников»{64}. А не Веймарскую Германию.

Примерно на рубеже 1936–1937 гг., разуверившись в действенности коминтерновского лозунга народного фронта против фашизма и войны и политики коллективной безопасности (в попытке углубить «межимпериалистические противоречия», противопоставив одни капиталистические государства другим), Сталин возобновляет критику с классовых позиций и «фашистских агрессоров», и «так называемых демократических стран». Тем самым задача раскрытия объективно существовавшего конфликта между демократическими и тоталитарными государствами была заменена пропагандой своего рода внешнеполитической версии известной сталинской формулы «социал-фашизма». Лидеров германской социал-демократии, расчистивших, по мнению Сталина, «своей соглашательской политикой дорогу для фашизма»{65}, сменили западные «провокаторы войны», расчищавшие путь для агрессии гитлеровской Германии{66}. По этой логике, разоблачение и борьба против «провокаторов войны» на Западе становились предпосылкой и условием успешной борьбы с мировым фашизмом, олицетворяемым германским нацизмом.