Четыре туберозы
вернуться

Петровская Нина И.
Шрифт:

НА РОДИНУ

Вечер… И тучи уплыли. Божий раскинулся сад. В море пушистой ковыли Двое идут наугад. Ветер несёт, налетая, Клёкот далёкий орла. В даль, без конца и без края Ровная степь залегла. Отжита горькая доля. Брошен тюремный полон. Здравствуй, родимая воля, Матери Степи поклон. Вам, колокольчикам синим, Любо на воле цвести. Думали, в каторге сгинем. Нет! Привелось добрести. Помнишь таёжные шумы? Выла, как дьявол, пурга. Только взлелеянной думы Не схоронили снега, Только обиды кровавой Вьюгой с души не смело. Там, за пригорком направо, Видно родное село. Ляжем во ржи за гумнами Ждать, чтобы вечер потух. Скоро заплещет крылами Красный весёлый петух.

IV. МАСКИ

СМЕРТЬ АРЛЕКИНА [101]

Фея кукол расцвела, Словно цвет жасмина. Фея кукол позвала В гости Арлекина. Плыли звуки клавикорд Нежно-лунной сагой. Арлекин был очень горд Деревянной шпагой. Был так строен он и мил, Так красив собою, Сердце Феи он пронзил Сладостной стрелою. И она ему к ногам Бросила лилею, Арлекин влюбился сам В кукольную Фею. Каждый тайно пламенел Весь в огне желанья, Но никто из них не смел Вымолвить признанья. Арлекин унёс в груди Грусть с немой отвагой, Закололся на пути Деревянной шпагой. Рассказали мотыльки Участь Арлекина. В сердце Феи от тоски Лопнула пружина. И лежат они вдвоём, Арлекин и Фея, И цветёт над их холмом Белая лилея. Ветер спел над гробом речь, И над Арлекином Деревянный воткнут меч, Весь обвит жасмином.

101

В сборнике «Железный перстень» 1922 г. это стихотворение дублируется под заголовком «ФЕЯ КУКОЛ» (прим. сост.).

ГОРБУН

Река… Закат червлёный… Далёкое ку-ку. Шуми ты, бор зелёный, Укрой мою тоску. Под ивой на рассвете Судьбу я обману. Я знаю, в целом свете Нет места горбуну. Насмешки — для калеки, Да палка — для горба. Нам быть с тобой вовеки, Невольная торба. Одно осталось средство, Верёвка из пеньки. Неважное наследство Получат рыбаки. Затеют птицы драку Над посиневшим лбом. Зароют, как собаку, Меня с моим горбом Под деревом безвестным В осиновом гробу. Да только будет тесно, Боюсь, и там горбу. На мёртвом не заметит Никто ненужных слёз. ………………………… Спеши, горбатый! Встретит Горбатого Христос.

СМЕРТЬ ПЬЕРО

(Весёлая история [102] )

И дождь цветов, и дождь лучей, Дымятся пенные бокалы. На белом мраморе плечей Сияют жемчуга и лалы. И вальс томит, и вальс зовёт, И в гибком танце вьются маски, Вмыкает пёстрый водомёт За парой пару в звенья пляски. Один лишь жалобный Пьеро Следит с трагическою миной, Мелькнёт ли белое перо Над изменившей Коломбиной? Вдруг дикий вскрик… И молкнет бал. Всё глуше медленные скрипки. И мнится, холод пробежал И с лиц гостей согнал улыбки. Вскочив на стол, Пьеро стоял С нелепо-вычурной отвагой, Кривится рот, в руке кинжал, В другой бокал с кипящей влагой. И время мертвенно текло, Как взмахи медленные вёсел, Когда звенящее стекло Он с тихим стоном на пол бросил. И долгим вздохом бледный зал Ответил сдавленному стону, А тёмно-алый ток бежал По шутовскому балахону. И все постигли в первый раз, Склонясь над вытянутым телом, Что значит жуть застывших глаз На лике, вымазанном мелом.

102

В сборнике «Железный перстень» 1922 г. данный подзаголовок отсутствует (прим. сост.).

Железный перстень **

В «Железный перстень» вошли стихотворения, относящиеся примерно к периоду от начала Европейской войны до 1922 года, и, рядом с ними, некоторое количество стихотворений из предшествующего, уже давно разошедшегося сборника «Летучий Голландец» [103] .

Сергей Кречетов

I. В ПОЛЯХ ДУШИ [104]

103

В настоящем издании все эти стихи воспроизводятся в сборнике «Летучий Голландец» с учётом сверки с их публикацией в сборнике «Железный перстень» (прим. сост.).

104

В оригинальном оглавлении к сборнику указано как «На полях души» (прим. сост.).

ЖЕЛЕЗНЫЙ ПЕРСТЕНЬ

Приветствую тебя, железный перстень мой. Судьба опять тебя мне возвратила. Мы виделись не раз, старинный друг, с тобой, Моя рука тебя носила. Сподвижник Готфрида, суровый паладин, Я знал тебя у стен Ерусалима. Я пал тогда в бою, и видел ты один, Как в пене конь мой мчался мимо. Ты сорван был с меня неверного рукой И сохранён, как память боевая, И мерила, смеясь, тебя на пальчик свой В гареме пленница младая. И вновь, в стране другой, за сладостную трель Под говор струн, у замковой ограды Тебя я получил, влюблённый менестрель, В залог пленительной награды. Ты помнишь, в ту же ночь, под стрельчатым окном Ты видел блеск ревнивого кинжала И слышал краткий стон, и по тебе потом Струя горячая бежала. О, сколько разных рук и сколько разных чар Ты всё менял, холодный и послушный, Пока однажды мне случайный антиквар Тебя не продал, равнодушный. С тех пор, что ты на мне, я чую каждый час Твою в столетьях скованную силу. Ты мой, железный друг! Ты мой в последний раз, И ты со мной уйдёшь в могилу.

ВЕТРА ВОЙ

«А Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах».

А. Пушкин
Ветра вой! О чём он плачет? Что протяжный голос значит? Иль он значит, что отныне никогда не вспыхнет свет? Мне поёт про тёмный рок он, И стучится в стёкла окон Призрак той, кого любил я, призрак той, которой нет. В нашем доме всё, как было, Милый образ сохранило. Глубь зеркал таит виденья белых плеч и стройных рук. Лишь она, с кем был одно я, В час тоски и в страстном зное, — Только шорох, только шелест, только ветра в ставни стук. Знаю я, твой дух томится, Как испуганная птица, Увлекаемая вихрем в даль ночного бытия, И терзается, и стонет, Что любимый не догонит, Что тебя в пустыне вечной никогда не встречу я. Мне твердят: себя смири ты, Все пути ещё открыты. Только как пути без цели, без надежд и без огня? Прочь, бесплодное витийство! Грех иль нет самоубийство, В путь последний не пойдёшь ты одинокий, без меня. Дальний стон! Я знаю, чей ты. Пусть поют земные флейты, Пусть цветы земного мая мне вослед звенят: живи! Я иду, чтоб в вечном мраке Лёгким блеском вспыхнул факел, Факел верной, факел ясной, факел радостной любви.

БАНКИР

С. Birch-Crisp

В столице стерлингов, в угрюмо-душном Сити, Где в узких улицах неярок солнца свет, В одном из низеньких домов на Риджент-Стрите Смущённый, я входил в твой тесный кабинет. Ряды расчётных книг, ресконтро и гроссбухи, В чьих цифрах тысяч душ запечатлелся плен… И мнилось, под стеклом в ловушке бьются мухи, Докучливо кружа среди прозрачных стен. Известий биржевых белеющую ленту, Стуча, струил в углу бессменный телеграф. Иероглифы цен… Гаити… Нобель… Рента… Бразильские листы и рудники Эль-Гаф. Весь в чёрном, ты с лицом, застывшим, словно маска, Сидел, облокотясь на старый тёмный стол, И ни одна в лице не трепетала краска, И ни на миг огонь во взгляде не прошёл. И весь ты был отлит как будто бы из стали, А голос твой, как бой часов издалека. Вдруг, на краю стола, в изогнутой эмали, Мне бросились в глаза два бледные цветка. Как! Значит, был и ты ликующим ребёнком. Как! Значит, знал и ты и шум, и крик, и смех, И плакал на траве над выпавшим щеглёнком, И Богу поверял твой первый детский трех. О, сколько долгих лет слепой, бездушной силе Пришлось тебя ломать, и унижать, и гнуть, Чтоб люди навсегда тебя ожесточили И облекли в гранит твой беспощадный путь. И молча я смотрел… Но был ты весь из стали, И голос твой, как бой часов издалека… А в тонком хрустале тихонько умирали, Роняя лепестки, два бледные цветка.