Однажды Сергею довелось наткнуться на дневник Николая, в который тот записывал важные, на его взгляд, события, — он или принимал в них деятельное участие, или был свидетелем. Не по-товарищески заглядывать без разрешения человека в его дневник. Но Николай как раз из хаты выскочил, и, ожидая его, Сергей не устоял перед искушением прочитать несколько страниц. Там были такие записи: «Мать шинковала капусту. Ходил покупать соль. Вечером ходили с батькой красть доски со строительства. Охранника не было, и мы принесли доски: четыре — батька, три — я...»

— Нужно кипятку достать, — говорит Сергей. — В Вязьме прохлопали, не сходили...

— Почему я один должен для всех бегать?

— А за чем таким ты особенно бегал?

Николай начинает перечислять, что он сделал для вагона: два раза приносил кипяток, сухостой на розжиг вбросил в теплушку, колено для трубы отыскал, и дым теперь не забивает ветром в вагон.

— Бухгалтер ты, — говорит Сергей.

— Пусть бухгалтер. Но навел бы порядок. Ты даже дневальных не назначишь...

Николай говорит правду. Вместе с тем чего-то не учитывая. Срок, на который выдали продукты, кончается. Значит, скоро прибудут на место. Многие в вагоне незнакомы друг с другом. Пожилые солдаты, которых в вагоне большинство, на знакомство не набиваются, берегут силы, спят, зная, что едут не в гости. Знают и то, что вместе они только на несколько дней, потом окажутся в разных взводах, ротах. Так, как молодые местечковцы, они не держатся друг за друга.

Сергей чувствует: дядьки иначе смотрят на мир, чем он и его товарищи. Впрочем, они больше повидали. Большинство в армии по второму разу, некоторые, кто служил кадровую, — по третьему. Видели дядьки окружение, плен сорок первого года, счастливо выбрались оттуда, прибрели домой. Но и дома под ногами земля горела: партизаны громили полицаев, немцы организовывали карательные экспедиции. Фашисты сожгли, уничтожили деревни, некоторые — вместе с жителями. И вот дядьки снова идут на фронт, а их женам, детям даже пристанища нет: сидят в землянках — голодные, холодные.

Небольшая остановка. Дневальные, которых Сергей все-таки назначил, принесли сразу два ведра кипятку.

Вслед за дневальными в вагон забираются Богдан Мелешка и Костя Титок. Хлопцы наведываются часто.

Зашевелились дядьки. Слезают с верхних и нижних нар, развязывают свои сидоры, черпают кипяток кружками, банками из-под консервов. Дядьки, лежа на нарах, сберегая силы, харч припрятывают. Есть еще у них хлеб, лярд, шпик. С жадностью поглядывают на это богатство Богдан Мелешка и Костя Титок. Видать, и у них кончились припасы.

— Я дурень! — громко заявляет Мелешка. — Два наших отряда пошли на запад. Мог и я быть с хлопцами. Беларусь под немцами, и наша задача — гнать гансов с родной земли. Выпил бы, колбаской закусил...

— Колбасы захотел, — бросает кто-то из дядьков. — Хоть бы «шрапнели» дали. Я два котелка навернул бы...

— Не умели ценить жизнь. Баба наварит чугун картошки, поставит миску простокваши, дак еще нос воротишь...

— Сюда бы тот чугун...

Оценив ситуацию, в разговор вступает Костя Титок:

— Может, выдадут паек гречневой мукой, тогда надо наварить кулаги.

Дядьки посмеиваются:

— Подожди, будет тебе кулага...

— Прижмет, дак прикусишь язык...

Разговор о еде заходит часто. Даже слишком часто. Затосковали по домашним харчам дядьки и хлопцы в запасном полку. Там третья категория, хлеба неплохо давали, а приварок ничтожный. Да и не сидели сложа руки. Таскали из лесу на своих плечах большие бревна — строили новые бараки. О первой категории, которую дают на фронте, мечтали. Первая категория как небо от земли отличается от третьей.

Картина окружающей местности, которая видна из вагона, становится веселей: меньше болот, больше березников, сосны. Но следы разрушений огромны. Хоть бы одна уцелевшая станция на всем пути. Иногда видны деревушки — их застройка не такая, как в Белоруссии. Там двухэтажных деревянных домиков не увидишь, нет ставен, наличников с такой узорной резьбой.

Фронт далеко — за сотни километров; но на каждой станции солдаты. Словно вся Россия оделась в шинели. По железной дороге проносятся только воинские эшелоны. На фронт везут солдат, танки, артиллерию. С фронта чаще всего идут санитарные поезда — наполовину из пассажирских вагонов, наполовину из теплушек.

И зима не сдается. Началась с оттепелей, грязи, дождей, теперь, хотя на дворе март, словно нагоняет упущенное. Свищет ветрами, сыплет снегом.

С раннего утра Сергей ничего не ел, но чувствует себя неплохо. Можно без еды жить, только не нужно об этом думать. Василь предлагал сухарь, даже кусочек сала, но Сергей наотрез отказался. Паек для всех одинаковый. Нельзя объедать товарищей.

Успехи на фронте заметные: немцам устроили новый «котел» — на Украине, под Звенигородкой и Шполой, — но Сергей меньше всего теперь думает о событиях на фронте. В оккупации дня, может, даже часа не проходило, чтобы он не думал о том, что делается на фронте. Мысль об этом два года сидела в голове остро и неотступно, как вколоченный гвоздь. Но как только Сергей вместе с партизанами и бойцами вступил в местечко, которое снова стало советским, тревога о делах на фронте исчезла. Советские войска освободили Житомир, недели через две снова сдали, но и это остро не затронуло Сергея. Когда весной такое случилось с Харьковом, он места себе не находил.