Старая, седовласая, как серебристый месяц, учительница литературы смотрит на Дугана и говорит, что он вырастет достойным сыном достойного отца. Дуган не слушает ее. Главное – дотянуть до выпускного, добежать до колледжа в соседнем штате. Стать все равно кем, лишь бы подальше от родного города. Прочь. Как можно дальше. Ползком от детства, закончившегося смертью матери. Ничего другого нет. И дело не в любви ребенка к родителю. Память изворачивается, выскальзывает из объятий. И так не хочется вспоминать! Вспоминать, чтобы оправдать желание. Единственное желание, которое приходится сдерживать каждый день, убеждать себя отсрочить его исполнение. Идти в старый сарай, доставать курносый кольт отца, который он давно считал потерянным.

– Ты прости его, – говорит парализованная старуха.

– Тогда я буду ненавидеть себя, – говорит Дуган.

– Твой отец делает все, что может, – говорит старуха. – Мой сын делает все, что может.

Дуган смотрит в старые глаза и качает головой. Она ничего не знает. Никогда не знала. А если и знала, то заставила себя забыть. Как и он забыл, стер из памяти. Остались лишь чувства. И нервный срыв в пятнадцать, после которого он провел в больнице больше месяца и еще около года ходил к психологу, убедившего его, что виной всему подавленная обида на отца за то, что он не смог спасти его мать. Но дело не в этом. Он знает, что не в этом. И знает старуха, но не может заставить себя поверить. А в голове звучат слова старой учительницы литературы: «Ты достойный сын достойного отца». И так сильно хочется убить себя…

– Ты никуда не поедешь, – говорит отец, когда Дуган возвращается с выпускного.

«Поеду», – хочет сказать Дуган, но не может даже дышать. Он сломлен для борьбы, для протестов, для жизни. Сломлен уже давно.

Золотистые локоны прилипают ко вспотевшему лбу.

– Ты так сильно похож на свою мать, – шепчет отец, гладя его по голове. Он пьян, и глаза его блестят безумием. – Так сильно похож на мать.

Дугану одиннадцать, и он думает, что отец сейчас убьет его, себя, свою парализованную мать…

– Мы все отправимся на небо, – шепчет он, продолжая гладить сына по голове. Шепотом произносит имя усопшей жены.

Дуган слышит, как в своей комнате кашляет парализованная старуха. Матери нет почти год.

– Разве мы не должны постепенно забывать ее? – осторожно спрашивает Дуган отца.

– Я никогда не забуду ее, – шепчет пьяный отец, продолжая гладить его по голове. – Я никогда не забуду тебя.

Он прижимает сына к груди. Дуган слышит, как отец плачет, чувствует его губы на своей голове. Грубые пальцы отца путаются в длинных вьющихся волосах сына. Дугану страшно, и он начинает плакать вместе с отцом.

– Ты всегда будешь со мной, – шепчет отец, целуя его в щеки, в губы.

Дуган пытается сопротивляться, но страх сковывает тело. Отец убьет его. Перед глазами мелькает черная пасть могилы, в которую опустили гроб с телом матери, но теперь гроб намного меньше. Гроб, в котором лежит Дуган. Страх усиливается. Теперь сопротивляется лишь сознание. Тело уже сдалось, обмякло. И долгая ночь кажется бесконечной. Темная ночь, в память о которой остается лишь звездное небо и серебристый диск луны. Ночь, о которой Дуган боится вспоминать. Бросает на отца короткие взгляды, но отец смотрит на него, словно ни о чем не помнит.

«А может быть, и не было ничего?» – думает Дуган.

Они почти никогда не разговаривали с отцом: ни до смерти матери, ни после.

– Подойди, – просит отец пару месяцев спустя. Он снова пьян, и глаза его горят безумием. – Давай, – он хлопает себя по коленям, предлагая Дугану сесть.

Дуган не двигается. Страх снова парализует его, но память возвращается… Возвращается и умирает. Снова и снова. Раз за разом. И старый, пахнущий оружейным маслом кольт отца уже не пугает, как раньше. Наоборот. Он обещает свободу. Как те рассказы, которые сочиняет Дуган, прячась от своих воспоминаний. Но рассказы не могут спасти, не могут заступиться. Лишь кольт: черный, курносый. Такой огромный в детской руке. Но страх слишком силен. Страх, шепчущий, что проще забыть, чем сбежать или ослушаться. Это тело навсегда принадлежит этому дому.

А старая учительница литературы обещает, что он станет достойным сыном достойного отца. И так сильно хочется пристрелить ее. Пристрелить за пару дней до выпускного. Но она ни при чем. Она ничего не знает. Никто ничего не знает. И хочется ненавидеть их за это. Ненавидеть весь мир. Ненавидеть себя. Но проще забыть и не вспоминать. Создать могилу и опустить в нее свое прошлое, а сверху водрузить памятник с надеждой, что когда-нибудь удастся уехать так далеко, что не нужно будет возвращаться и ухаживать за этой могилой.

Но прошлое иногда выбирается, эксгумируется. Особенно когда тяжелый памятник надежд заваливается на бок. И с каждым новым разом эксгумация становится все более и более болезненной. И Дуган уже не знает, кто окажется на дне могилы в этот раз: его прошлое или же он сам.

Поверхность озера Хипл снова вздрогнула. По щекам скатились две струйки слез. Дуган затянулся, понял, что сигарета давно истлела, выбросил ее за окно, закурил новую, допил оставшуюся в бутылке водку, попытался вспомнить, где лежит в сарае старый кольт. Вместо оружия перед глазами появился кожаный дневник старика Пирса.