Спектакль «Искатели жемчуга» явился настоящим праздником для мадридцев. Сколько лет из-за своего пиетета к памяти Гайяре они лишены были удовольствия слушать одну из любимейших опер! Был он праздником и для Собинова. Русский певец с честью выдержал испытание: мадридская публчка бурно приветствовала артиста. Успех певца еще более возрос на втором спектакле, когда он, к большому удовольствию мадридцев, поднял заключительную ноту на октаву вверх, как делал Гайяре.

Но и после такого выдающегося успеха в первых спектаклях «Манон» и «Искателях жемчуга» Собинов по-прежнему строго относился к каждому спетому спектаклю. Даже еще взыскательнее. Артист жадно вслушивался в разговоры музыкальных критиков, журналистов, музыкантов и певцов, с которыми успел перезнакомиться на спектаклях, наблюдал выражение лиц сидящих в зрительном зале, когда подходил ближе к рампе, стараясь постичь искусство воздействия артиста на слушателей. Он многому научился у этой строгой, предельно искренней аудитории, так непосредственно и бурно радующейся мастерству артиста и столь жестоко карающей за малейшую ошибку. Именно здесь, на мадридской сцене, Собинов вдруг необычайно ясно почувствовал, чего удалось достичь ему как певцу и артисту за последние годы. Помог этому, пожалуй, непосредственный мгновенный отклик на каждую интонацию певца всего зрительного зала. Здесь Собинов с особенной остротой ощутил эту связь и> понял, что именно она-то и есть главный критерий мастерства артиста, что ради духовного сближения в эти минуты артиста и зрителя и стоит трудиться.

«Когда вместе с залом аплодируют и хор, и рабочие на сцене, и сторожа — вот это значит, что искусство исполнило в данную минуту свою первую священную заповедь: оно дошло до человеческой души и на безмерную высоту отделило ее в эту минуту от грешной неприхотливой оболочки, — писал Собинов из Мадрида другу и товарищу В. П. Коломийцеву. — Это я говорю по совести. Эти минуты и для меня лучшие в жизни. Ради них я не спал ночей, шатался по комнате из угла в угол, мучился, решая вопрос — чего мне не хватает в том или другом месте оперы..»

«Не постановками, не роскошью жива испанская душа, но звуками, исходящими из уст, — продолжает он в письме к нему же. (Коломийцев часто делал для Собинова переводы опер и романсов. — Н. Б.) И когда удается певцу ревниво следящую за ним аудиторию захватить и исторгнуть из нее вздох удовлетворения, то это значит, что было действительно хорошо. Я уехал из Мадрида в десять раз опытнее того, как приехал. Я сам научился говорить с душой слушателя. И вот этим-то я считаю себя обязанным невоздержанной, иной раз беспощадной публике райка… За это я благодарен Испании безмерно».

Но мадридские гастроли Собинова явились своеобразной школой не только для него. Они были очень интересными и поучительными и для самих мадридцев. Выступления Собинова в Мадридской опере показали испанцам в полном блеске достижения русской вокальной школы и сценического искусства.

Кроме оперных спектаклей, Леонид Витальевич участвовал также в благотворительных концертах, где исполнял исключительно романсы и арии русских композиторов: Чайковского, Римского-Корсакова, Аренского, Гречанинова.

На последнем прощальном спектакле, по существовавшему в Мадриде обычаю, гастролер должен был спеть в антракте между действиями любое произведение. Собинов использовал этот обычай для того, чтобы познакомить испанского зрителя с русской оперой. Он исполнил арию Ленского.

К концу гастролей в Испании, где Собинов пробыл около месяца, он уже свободно понимал испанскую бытовую речь, читал со словарем газеты и мог немного объясняться. Еще по дороге в Испанию он запасся учебниками, словарем и грамматикой испанского языка, практиковался в разговоре с сопровождавшим его старым певцом — испанцем Гарсиа. Свободное владение итальянским языком позволило Собинову быстро освоиться с родственным ему испанским.

И язык и народ чрезвычайно нравились Леониду Витальевичу. Вынужденный беречь горло, «артист позволял себе лишь небольшие прогулки. Свободное от работы время чаще проводил у себя в гостинице, если не был приглашен куда-нибудь на вечер. Тем не менее он стремился использовать всякую возможность, чтобы ближе познакомиться с испанским народом, его культурой и искусством.

В характере испанцев многое привлекало Собинова. Прежде всего — «одержимость» искусством. А когда он ближе узнал этот замечательный народ, посмотрел в кабачках их огневые национальные пляски, вслушался в оригинальные напевы песен, он еще больше полюбил Испанию. Пленяло и поражало в испанцах сочетание самых разнообразных черт — наивности, дикой подозрительности, минутных взрывов радости или гнева и обычной их вялости, лени. В глазах европейцев — французов, немцев, англичан — испанцы были чуть ли не первобытными дикарями. Но Леонид Витальевич, по-настоящему образованный и чуткий человек, сумел почувствовать и ощутить очарование старой, подлинно национальной испанской культуры в ее историческом переплетении с еще более древней арабской. После гастролей в Испании Собинов заново пересмотрел свой «испанский репертуар» и в его исполнении, например, «Серенады Дон-Жуана» Чайковского («Гаснут дальней Альпухары золотистые края») появились новые оттенки, углубившие национальный колорит этого замечательного романса.

Характерно, что в России выдающийся успех Л, В. Собинова в Мадриде, о котором говорила вся музыкальная Европа, упорно замалчивался реакционной печатью. Какая-то газетка выражала даже удивление, как это артист «остатками своего когда-то хорошего голоса все еще мог производить впечатление». И это писалось о великом русском артисте, гордости русского оперного театра в расцвете его артистического дарования и вокального мастерства!

Подобным же образом замалчивались или передавались в искаженном виде и пренебрежительном тоне и успехи на европейских сценах Шаляпина. Политика замалчивания достижений русского искусства, так же как и успехов русских ученых, неуклонно проводилась прихвостнями самодержавия в их ставке на космополитизм и умаление всего национального.

После мадридских гастролей Собинов едет в Берлин, где участвует в симфонических концертах С. Кусевицкого.

Сергея Кусевицкого Собинов знал еще со времен учебы в Филармоническом училище. Кусевицкий учился играть на контрабасе. Как-то, сообщая в прессе об одном из ученических концертов, некий критик, отметив несомненную талантливость начинающих певца и контрабасиста, с горечью посетовал, что из них, по всей вероятности, ничего в дальнейшем не получится. Этот пессимистический «прогноз», к счастью, не оправдался. Кусевицкий стал одним из лучших дирижеров Европы. Он собрал оркестр из первоклассных музыкантов и разъезжал с ним по России и Европе, пропагандируя русскую музыку № русских артистов. Играть в оркестре Кусевицкого считалось большой честью. С этим-то первоклассным оркестром Собинов и должен был исполнить классическое произведение немецкой музыки — романс Бетховена «Аделаида», большое, серьезное музыкальное произведение.