…Действительно, кудреватость слога — наш грех, и мы его берем на себя. Поговорим теперь о тех упреках, которые посыпались на наши головы тотчас по выходе программы рабочих. Главное обвинение сводилось к тому, что в нашей программе замечается путаница понятий и воззрений на различные оттенки революционной партии Запада и в особенности (что-де очень странно) замечается смешение социалистических требований с конституционными… Многие, как видно, именно и обращают внимание только на последнее и посему в своих замечаниях доходили до того, что требование политической свободы нами, рабочими, считали просто нелепым и не вяжущимся с вопросом об удовлетворении желудка.

Вот здесь-то, признаться, мы и не видим никакой логики, ничего, кроме недомыслия. Ведь высказывать подобные соображения — значит прямо отказывать нам даже в малейшем понимании окружающих явлений, значит прямо глумиться над нашими мозгами и приписывать разрешение социального вопроса исключительно только одним желудкам. Боимся, чтобы при таком узком разрешении мы не пожрали друг друга… Разве мы сами не знаем, что лучше быть сытым и мечтать о свободе, чем, сидя на пище святого Антония, добиваться свободы? Но что же делать, если логика желаний и помыслов уступает перед нелогичностью истории и если политическая свобода является прежде социального удовлетворения… Наша логика в данном случае коротка и проста. Нам нечего есть, негде жить — и мы требуем себе пищи и жилища; нас ничему не учат, кроме ругательств и подпалочного подчинения, — и мы требуем изменения этой первобытной системы воспитания. Но мы знаем, что наши требования останутся требованиями, если мы, сложив руки, будем взирать с умилением» как наши «державные» и другие хозяева распоряжаются нашими животами и пускают деревенских собратьев по миру. И вот мы сплачиваемся, организуемся, берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, — и вот мы, ради сбережения своих сил и скорейшего успеха, требуем свободы, требуем отмены разных стеснительных «положений» и «уложений»…

Гораздо важнее для нас ваши замечания относительно наших недостатков и пробелов по аграрному вопросу. Действительно, мы уже чересчур увлеклись рассмотрением своего городского положения, чересчур пропитались духом различных программ Запада, и вот оказалось, что для нашей деревни в своей программе мы отвели очень мало места. Но да извинят нам за этот промах, тем более, что забывать деревню не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный; а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху.

…Все эти и тому подобные вопросы, в которых весь союз заинтересован так близко, мы намеревались разобрать на столбцах своей газеты, где, между прочим, постарались бы развить и сущность нашей программы. Но, к сожалению, это желание, близкое было уже к осуществлению, по обстоятельствам, от нас не зависящим, так и осталось пока желанием. Мы лишились посему на время одного из самых важных рычагов нашей агитационной деятельности — печатного слова — и лишили в то же время рабочую и крестьянскую массу той пищи, в какой она теперь наиболее нуждается.

Сотоварищи! Вы знаете, насколько важна в настоящее время эта пища, о какой мы говорим, но вы знаете также, что ваш орган «Земля и воля» не может служить ею для массы. Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету.

Пожелаем же вам от лица всего союза полного успеха в этом благородном и дорогом для нас всех начинании».

— Послушайте, Георгий Валентинович, а ведь сильно написано, а? — Клеменц, довольный, потирал руки, подзадоривая нового редактора газеты, Плеханова.

— Сильно, и нам в науку, недооцениваем мы рабочее движение. Рабочих все еще считаем «воровскими прелестниками», оказавшими столько услуг во времена Пугачева. А ведь им будет принадлежать крупная роль в будущем социальном перевороте.

Разговор был прерван приходом третьего редактора, Николая Морозова.

— Опять спорить собираетесь? Лучше скажите, где бы это ящик для шрифта заказать?

— Какой ящик?

— Удобный, конечно.

— Обратитесь к Халтурину, он столяр первоклассный, сделает мигом такой, какой пожелаете.

— А ведь это верно, Георгий Валентинович. Вы с ним дружны, окажите любезность, закажите, я тут набросал чертеж.

— Ну, нет, Николай Александрович, Халтурин на меня сердит за Рейнштейна, я к нему не пойду.

— Не верит?

— Ни в какую. Твердит — «ошибка» да «ошибка».

— Что же делать?

— А вы попросите Якимову, она бывает у Халтурина, они с Нижнего подружились.

— И то правда.

Морозов попросил Якимову заказать Халтурину ящик для шрифта, но вскоре забыл о своей просьбе, новые события отвлекли внимание народников и заставили на время даже забросить свой журнал.

2 апреля 1879 года приехавший из Саратова Соловьев вопреки мнению большинства землевольцев, при активной поддержке Морозова, Александра Михайлова, Квятковского стрелял в Александра II. Покушение было неудачным. Руководители «Земли и воли» накануне покушения разъехались из Петербурга, справедливо считая, что вслед за выстрелом Соловьева последуют самые жесточайшие репрессии, волна арестов и прежде всего в столице.

Вскоре был арестован Клеменц, его место в редакции занял Лев Тихомиров. И если народники не понесли большого урона после покушения Соловьева, то только потому, что Клеточников, пробравшись к самым секретным донесениям Третьего отделения, смог вовремя предупреждать тех, кто попадал под подозрение жандармов и должен был быть арестован.