Достопочтенный Уильям Гладстон, который приехал из Лондона в Ливерпуль на несколько дней, сидя в одиночестве за поздним завтраком, еще раз перечитал одно место в утренней газете. Вновь назначенный министр колоний проводил большую часть своего времени в Лондоне, однако домом его по-прежнему оставался Ливерпуль. Гладстон жил в великолепном особняке, выстроенном в пригороде. Здесь, подальше от грязи и шума причалов и товарных складов, в стороне от проезжей дороги, отгородившись высокими заборами и пышной зеленью, располагались резиденции самых влиятельных представителей британского купечества. Гладстон с двадцатитрехлетнего возраста представлял своих соседей в правительстве, сначала в качестве вице-председателя, а потом и председателя торговой палаты. Теперь, в тридцать шесть лет, он занял пост министра колоний. Чтобы заправлять делами, связанными с Египтом, Австралией и сказочно богатой Индией, нужен был человек, хорошо знающий торговлю, понимающий, какие меры способствуют ее развитию.

Гладстон нахмурился и скомкал газетный лист.

— Невинс! — позвал он.

— Что угодно, сэр?

— Невинс, вы были в городе на этой неделе?

Невинс ответил не сразу. В этих делах требуется точность.

— На этой неделе не был, сэр.

— А слышали вы какие-нибудь толки о собрании Общества Британской Индии?

— Простите, сэр, я не понял.

— Индийского общества или вообще о чем-нибудь, имеющем отношение к Индии, — пояснил министр колоний. — Насколько мне известно, в провинции происходят в последнее время митинги, идут разговоры о голоде в Индии, о независимости Индии — словом, ведется какая-то агитация.

— У нас не было ничего подобного, — с некоторым неодобрением отвечал Невинс

Министр колоний снова взял в руки газету и, нахмурясь, продолжал читать.

— Я думаю о том, дет ли здесь какой-то… связи. Хотя бы отдаленной. Ведь это вполне возможная вещь…

— Не понимаю, сэр.

— Здесь говорится, что беглый раб из Америки будет выступать сегодня в городе — в одном из этих рабочих клубов. Их теперь очень много стало.

— Вы сказали раб, сэр? Быть может, африканский людоед?

— Не может быть, а точно. Вот тут рассказывается невероятная история о том, что произошло с этим малым на корабле. Капитан утверждает, что он образован.

— Не могу этому поверить, сэр.

— Гм… Если это факт, то очень странный. Но кто бы мог привезти его сюда?

Время еще не успело смягчить память об американской войне за независимость. За американцами — белыми или черными, безразлично — нужен глаз да глаз!

— Невинс!

— Слушаю, сэр.

— Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали на этом митинге.

— Я, сэр?

— Да, послушайте, о чем говорит этот раб, и постарайтесь выяснить, что за всем этим скрывается.

Хатчинсоны задумали дать в этот вечер обычный концерт. Общество борьбы с рабством предложило мистеру Баффему произнести перед началом несколько слов. Дугласа должны были только представить публике, он хотел сказать лишь, что рад своему приезду в Англию. Но газеты так широко раздули историю с Фредериком Дугласом, что устроители в последнюю минуту решили использовать представившийся случай и дать Дугласу выступить. Когда зал начал заполняться, стало ясно, что народ идет сюда ради «черного человека».

Пока толпа в почтительном молчании слушала пение Хатчинсонов, Фредерик внимательно разглядывал свою первую английскую аудиторию. В ней чувствовалось нечто новое, непривычное, подтверждавшее то, что он успел подметить, бродя эта два дня по Ливерпулю. Впервые в жизни он видел белых людей, участь которых можно было сравнить с участью негритянских рабов в Америке. «Правда, здесь, в Ливерпуле, они могут уйти с работы, — размышлял Фредерик, — но это значит, что дети их будут голодать». Он видел, в какой немыслимой нищете живут эти люди: ютятся по нескольку семейств в двух-трех комнатках или без перегородок в грязном подвале, спят на соломе и стружках.

Сейчас он сидел на эстраде и пристально всматривался в лица собравшихся. Их глаза, решительно сжатые челюсти говорили о какой-то упрямой, жесткой силе, которую ничем нельзя уничтожить. В них было нечто сродни собственной его силе. И поэтому, когда Фредерик поднялся, чтобы начать свою речь, ему не пришлось искать нужные слова. Он сказал им, что рад своему приезду в Англию, рад, что здесь, на британской земле, он свободен по-настоящему, что ни один охотник за беглыми рабами не может стащить его с этой платформы и никакая самая длинная рука не дотянется сюда, чтобы вернуть его хозяину. Здесь он стоит перед ними как свободный человек среди свободных людей.

Аудитория бурно откликнулась на эти слова. И когда стихли, наконец, аплодисменты и возгласы, Фредерик заговорил о хлопке. Он рассказал им о кипах хлопка, которые высятся сейчас в ливерпульских доках, и о том, откуда они сюда попали. Он рассказал о черных руках, собирающих этот хлопок, о крови, обагряющей землю, на которой он растет.

— Из-за того, что английским фабрикантам нужен хлопок, рабство в Америке по-прежнему возмущает умы всего цивилизованного мира и препятствует деятельности аболиционистов и в Америке и в Англии. Если бы Англия покупала хлопок, выращенный свободными людьми в другой части света, если бы она прекратила покупку хлопка, выращенного подневольным трудом, рабство в Америке просто перестало бы существовать.