– А кем вы работаете на Warner Brothers?

И получаю вежливый ответ:

– Владельцем.

Через день мы с Дашей и Викой отправляемся в его дом в Малибу на обед. Дом как будто из голливудских фильмов – белый бетон, стекло, сталь, синий горизонт, спортзал, спуск к пляжу. На журнальном столике небрежно раскрыт французский Vogue – ровно на шестистраничном материале про этот самый дом. Ланч накрывают на террасе, личный повар выносит блюда, сопровождая каждое короткими комментариями. Но комментарии касаются не рецептов блюд, а исключительно их пользы и происхождения продуктов. Органический суп из желтой чечевицы, дикий биолосось на пару, черный цельный рис. Нежнейший десерт похож на мороженое с берлинским печеньем, но не содержит ни молока, ни яиц, ни сахара. Как такое возможно? Стоит ли говорить, что никто не пьет. Зачарованная идеей такой невероятной пользы для здоровья, я приканчиваю все до последней крошки. Краем глаза наблюдаю за Дашей, которая от каждого блюда съедает ровно треть. Хозяин так упоен собой, что не может представить, как можно отправить в рот что-то не органическое и не биологическое. Как будто заправляет себя высококлассным топливом, боясь повредить драгоценный механизм. Почему-то наблюдать за этим со стороны неприятно, хотя у меня ведь тот же диагноз. Этому синдрому недавно придумали даже специальное название – «орторексия» (по аналогии с анорексией), зацикленность на здоровом питании. Но в Калифорнии она обретает какие-то абсурдные масштабы, все богатые и знаменитые ей больны. Хотя вот Даша, похоже, здорова.

Читаю «Воспоминания долгой жизни» М. Б. Рабиновича. Много точных деталей и тонких мыслей. Вот, например, о народном ополчении: «Неопытные, не проходившие военного обучения, недостаточно вооруженные люди были брошены в огонь и в большинстве своем погибли. Вышла какая-то новая – случайная или произвольная? – чистка города Ленинграда от интеллигенции».

А вот слова одного его приятеля, названного только инициалами: «Война – это когда где угодно можно срать!»

Пишет, что блокадный хлеб мог служить материалом для скульптора – такой был сырой.

Или вот рассказ про «блокадное мороженое»: «Запомнился один день, когда наскреблось несколько ложек старого сгущенного молока. Мы его размешали со снегом, и на сладкое получилось „мороженое"»…

А вот вечная, больная тема «стыдной» смерти: «У большинства плохо работал желудок, и освобождение его было длительным и порою болезненным процессом. Почему-то боялся быть раненым или убитым в эти минуты – в поле или в уборной».

Мысль о новом ощущении времени, которое стало казаться бесконечным. Ослабевшие голодные люди преодолевали в мороз огромные расстояния.

Водка в блокаду выдавалась как витамин.

Гитлер решил Ленинград «выголодать» (aushungern), чтобы он сам упал в его руки.

«Сани – детские салазки, навек связали себя с Ленинградским фронтом, где нет лошадей, нет сил, кроме человека – самого выносливого из животных. Все на себе: пища, раненые, свертки, патроны, орудия и т. д. и т. д.».

Я вспоминаю эти блокадные саночки в последнем акте «Китежа» Мити Чернякова в Мариинке. С их появлением на сцене всем ленинградцам было ясно, что речь идет о дороге в загробный мир. Этот код мы считывали мгновенно.

Про мемориальную надпись на Невском, мимо которой я столько раз проходила, Рабинович пишет как про фальшивку: «С тупой добросовестностью в городе уничтожалось все, что могло напоминать о блокаде, выскребывались надписи на стенах домов о „необстреливаемой стороне", замазывались, заделывались вмятины, все следы… Потом кое-что восстанавливалось, как, например, на Невском проспекте на одном из домов появилась фальшивая надпись: „Граждане… эта сторона наиболее опасна…" Сделана была надпись не по трафарету и на слишком большой высоте, на какую ослабевшие ленинградцы не могли поднять жестяной трафарет».

Разговор с детьми.

– Мама, какое твое самое большое желание на свете?

– Есть сколько хочешь и не толстеть.

– А чего ты боишься больше всего на свете?

– Людей.

Прочитала в каком-то скучном и довольно малоинформативном автореферате (соблазнилась названием «Жизнь и смерть в блокированном Ленинграде (медицинский аспект)»), что людоедов было больше всего среди беженцев – у них ведь не было даже права на карточки. Так что до черты (до «пределов») они дошли быстрее.

В 2004 году Гранин давал интервью «Российской газете», где его спросили про рассекреченные Ломагиным факты людоедства, вызвавшие «ощущение неловкости за этого ученого». Гранин ответил довольно резко: «Голод вынуждает человека нарушать многие запреты. Чудо, что каннибализм был таким ничтожным».

И дальше сказал: «Для нас с Адамовичем смысл работы был не только в том, чтобы показать стойкость и величие духа. И даже не в том, чтобы рассказать всю правду о страданиях. Нас привлекало часто изумлявшее чувство – восхищение перед сверхвозможностями человека. Мы обнаружили, что медицина и психология не представляют себе их до конца. Можно ли остановить смерть? Оказывается, можно. Умирает мать на глазах у детей. Она хотела умереть. Но дети ее тормошили и не дали уйти. Ради того, чтобы она не давала умереть им. Я убедился в том, что выражение „духовная пища" – это не только метафора, это физическое явление. Люди, которые во время блокады читали книги, вели дневники или писали стихи, получали какую-то добавочную пищу».

Прочла книгу Гарри Солсбери «900 дней», про которую много слышала – в том числе и от некоторых своих блокадниц. Ничего особо не удивило. Военные действия, бесконечные генералы, дислокации войск. Запомнила разве что, что помаду съели в декабре-январе, на кремах жарили лепешки, пудру смешивали с мукой – такой взгляд на блокаду через косметику. Косметика была натуральной, значит съедобной, равно как и столярный клей, спасший многих. Можно ли сейчас есть помаду Lancome или делать лепешки из пудры Dior? Как быстро мы бы отравились?