– Это правда, что люди почти никому и никогда на улицах не помогали?

– Не помогали. Потому что если начнешь помогать, сядешь рядом и уже не встанешь. Военные иногда помогали. Были сандружинницы, которые ходили по квартирам и собирали детей. Интеллектуалы даже ходили в Публичку. Но у меня была только одна мысль – поесть. Я сочинила сказку, что в Савеловском переулке ехала лошадь с обозом, рассыпалась крупа и ее разрешили собирать. «Мама, я все крупинки до единой собрала!» Первое время, когда у нас еще были свечки, я играла с воском, лепила из него продукты. Потом воск кончился, и я писала – наверное, тоже про еду. Этот мой дневник где-то сохранился, надо будет его найти. Мама тоже вела дневник, но он был очень сухой, телеграфный: «Прибавили хлеба и т. д.».

– Вы пытались уехать из города?

– Нам где-то в январе 42-го года, в самое тяжелое время, папина часть предложила эвакуироваться на самолете на Северный Кавказ. Кто-то из наших знакомых тогда улетел. Но мама сказала: «Мы не полетим».

– Почему? Неужели не хотелось убежать от этих страданий?

– Мама сказала: «Я боюсь самолета. Нас собьют». Считала, что лучше умереть в своей постели. Каждое утро, уходя на работу, она говорила: «Лена, вот одеяло. Если я умру, заверни меня в это одеяло и иди к моим сестрам. Повтори адрес». Тетушки жили на Лермонтовском.

И я каждый день повторяла адрес. До войны мама весила чуть ли не сто килограмм, а во время блокады – сорок. Когда мы, наконец, эвакуировались, первое, что мама выменяла в дороге, было как раз это одеяло. Всех женщин с детьми заставляли эвакуироваться. Маме сказали: «Если не уедете, не дадим карточек». Многие не хотели уезжать, потому что очень жалели свои вещи. У нас уехала знакомая семья, а сестру оставили – беречь мебель и вещи. Боялись и самого процесса эвакуации, потому что много ходило слухов. Когда в начале войны эвакуировали детей, их везли в поездах, и многие поезда бомбили. Дети выскакивали, разбегались по лесу, собрать их не могли, родители приезжали их разыскивать, дети терялись, погибали. В конце концов мы вынуждены были уехать, но это было ужасно. Вещей у нас было мало – почти все украла сожительница капитана Белкова, которая жила этажом ниже. Дважды папа приезжал и довозил нас на машине до вокзала, но оба раза эвакуация срывалась. Сначала что-то с Ладогой было неладно, потом какие-то военные действия. И когда нам наконец разрешили выезжать, папа уже не смог приехать – у них самих начались военные действия. Нас сначала посадили в обыкновенный пассажирский поезд и довезли до Борисовой Гривы. Там нас пересадили на открытые катера. Был дождь и страшный ветер, мама обвязала меня полотенцем. Качало, ни одна пристань нас не принимала, потому что немцы наступали. Мы очень долго болтались, два катера рядом потопили, а мы каким-то образом вылезли. Помню, что мы стояли по колено в болоте, у меня после этого болота колени болят до сих пор. Бежал мимо какой-то солдат, мама закричала: «Может, есть какая-то детская комната?» А он в ответ: «Тетка! Какая детская комната? Немцы наступают!» Когда мы из болота выбрались, повсюду валялись трупы, ведь у людей еще сил не было на эвакуацию. Потом нас поместили в теплушки, и нам досталось место на нарах. Ноги мы выпрямить не могли, спали, свернувшись калачиком. Соседи, которые ехали вместе с нами, сагитировали нас ехать на Алтай, где у них были родственники, но на полпути вагон отцепили и сказали, что Алтай переполнен эвакуированными. Повезли нас в Кемеровскую область. А когда нас начали кормить, то многие умерли, потому что дали сразу слишком много еды. Мама выдавала мне по маленькому кусочку хлеба. А многие съедали все сразу – и в итоге на каждой остановке вытаскивали покойников, которых до этого складывали в тамбур. Останавливали поезд на запасных путях, потому что туалетов не было. Все выскакивали и присаживались. Нужно было бежать на станцию за едой, а вагоны стояли вплотную. Мы с мамой пролезали под вагонами, она боялась меня оставлять. Боялась, что поезд без нее уйдет. Когда я приехала в Сибирь, у меня вся спина была в синяках, потому что под вагонами были всякие висюльки, я об них билась. На станциях давали какую-то горячую еду, горячий кипяток. Ехали мы примерно месяц.

– Из эвакуации вам хотелось домой?

– Что ты! Еще бы! Мы так мечтали о Ленинграде. Каждый день только и думали, как вернемся домой.

– Вы знали про казнь немцев в 46-м году у кинотеатра «Гигант»? Это рядом с домом, где я родилась. Казнили немцев с оккупированных территорий, которые командовали карательными отрядами.

– Меня эта казнь поразила, хотя у нас многие девчонки туда побежали смотреть. Я не могла. И знаешь, очень многие эту казнь осуждали. Зачем публично мстить? Так считали в нашем окружении.

– Но вы же сами вспоминали, как сильно немцев ненавидели.

– Да, придумывали им разные казни. Говорили, что их нужно везти в клетках, чтобы в них все плевали и гадости говорили. И все-таки было что-то неправильное в этой публичной казни.

– Вас не раздражало, когда начали говорить о героизме ленинградцев?

– Возмутительно, что в Москве восхваляли героический Ленинград, но не знали, что там умирали с голоду. Может быть, не хотели сеять панику? А когда узнали и стали говорить о героизме, то мне это даже нравилось, это хоть как-то поддерживало. И я рада, что сделали Пискаревское кладбище, потому что все-таки память осталась обо всех погибших.

– Вы с мамой когда-нибудь блокаду вспоминали?

– Нет, не хотелось. Это я теперь разболталась, потому что я уже переболела, отошла от этой жути. Но когда ко мне приходят гости, мне всегда кажется, что они голодные и что их надо срочно накормить. Вот ты ничего не хочешь поесть, а мне от этого не по себе. Наверное, это чувство, что все голодные, осталось с блокады. У меня в блокаду остановился рост. До войны я была самая высокая в классе, стояла первой на физкультуре, а уже за мной мальчишки. Видимо, пошла в папу, он у меня был метр девяносто с чем-то. А в блокаду я перестала расти. Так и осталась, как одиннадцатилетняя девочка. Как будто время остановилось внутри меня…

Петербург. Я бреду вдоль Адмиралтейского канала по направлению к Мариинскому театру. Звонок на мобильный от моего знакомого, вечно (и удачно) скупающего и продающего какую-то недвижимость в России и во Франции.

– Ты как-то говорила, что хочешь квартиру в Питере? Вроде есть одна симпатичная маленькая квартира – на Васильевском, в хорошем доме, с ремонтом, за вменяемые деньги. Будешь смотреть?

– Ой, ну не зна-а-аю…

– Ну как хочешь. Позвони моему риелтору, может, метнешься в Питер на один день?

– А я как раз в Питере…

– Значит, судьба!

Судьба? Звоню риелтору. Договариваемся смотреть квартиру сегодня же вечером. «Записываете адрес? Васильевский остров, 2-я линия, дом 13. Значит, в семь? Я-то не опоздаю, это вы не опоздайте. Квартира великолепная, просто великолепная… А какой там волшебный ремонт! Люди для себя делали».

Вечером иду смотреть квартиру. Крепкий желтый дом конца XIX века, зеленая улица, неподалеку от того места, где мы когда-то жили с Сережей Добротворским – наш дом был на углу 16-й линии и Большого проспекта. Квартира и вправду хорошая, хотя испорчена «волшебным ремонтом» в стиле журнала Salon – волнистые потолки, синяя встроенная кухня, массивные золоченые двери. Но вид на тихую улицу, три шага до Невы и все в целом операбельно. Как всегда, я готова купить первую же квартиру, которую смотрю. Моя страсть к недвижимости – страсть к желанию прожить новую жизнь в новых декорациях. Впрочем, так, вероятно, у всех. Не случайно люди застывают как вкопанные у витрин с объявлениями о продаже домов и квартир. Они в каждой из этих квартир в этот момент живут. И этот шанс на другой жизненный сценарий, конечно, завораживает.