Андрей Курилкин, владелец «Нового издательства», тот самый, который издал книгу Примо Леви и диалоги о балете Гаевского и Гершензона, заинтересовался моим туманным блокадным проектом и готов обсудить издание книжки. Мы встретились на террасе ресторана Piccolino около моего дома на Петровском бульваре. Я долго изучала меню и выспрашивала, что наименее жирное. В итоге заказала сибаса на пару с овощами, он – просто чайник чая: «Я не голодный на самом деле». (Господи, почему я всегда голодная? Даже когда совсем не хочу есть.)

Курилкин оказался на удивление молодым и открытым самым некоммерческим поворотам блокадной темы. Никаких особых пожеланий у него нет. Монологи старых блокадниц? Хорошо. Диалоги? Еще лучше. Мои мысли на заданную тему? Прекрасно. А может быть, и то и другое? Замечательно. Такая свобода меня пугает – я ведь отлично знаю, насколько проще писать и придумывать в заданных рамках. Но сейчас мне кажется, что все легко и быстро получится. Вот прямо за три-четыре месяца возьму и сделаю. Курилкин немного удивлен моему оптимизму, но вежливо кивает и на прощание дарит мне сборник «Память о блокаде», который он издал пару лет назад. Дома открываю книжку и немедленно расстраиваюсь. Кажется, мою работу за меня уже сделали. Интервью с блокадниками – живые, тонкие, не купированные и не отредактированные, при этом с детальными академическими комментариями, с интервьюерами-историками, остающимися за кадром. Могу ли я так корректно и так скромно уходить в этих беседах в тень? Я ведь не настоящий историк. Но ведь это и моя блокада? И будет ли чудовищной наглостью делать книжку о блокаде про себя?

Как всегда самое интересное в таких воспоминаниях – детали. Обстрел страшнее бомбежки, потому что начинается неожиданно. Заледеневшую воду рубят топором, чтобы положить ее в кастрюлю. Кадры из «Александра Невского», где немцы в Пскове бросают младенцев в костер, воспринимаются как хроникальные. К встрече Нового года елку рисуют на обоях акварельными красками, а к ней гвоздями прикрепляют настоящие игрушки. (Я несколько раз слышала, а потом где-то читала, что некоторые рисовали еду на тарелках.) Растянутое время: все в блокаду становится очень медленным, как в рапиде. И глаголы используются растянутого времени.

Сухарики в Ленинграде до сих пор режутся на маленькие квадратики – как в блокаду. (У нас дома их тоже резали на квадратики, но я никогда не думала, что где-то их режут по-другому. Эти соленые черные сухарики – мое любимое детское лакомство. Однажды лет в восемь я попыталась сделать их сама, включила духовку, зачиталась чем-то и сожгла хлебные квадратики до черных угольков.)

Любопытный рассказ верующей блокадницы, которая воспринимает блокаду как посланное Богом испытание. Для верующих важна не тема борьбы с врагом (фашистом), а тема борьбы с собой (темным в душе). И там же близкая мне мысль о том, что память о блокаде заменила в городе религию. Официальная идеология отстаивала в теме блокады героизм и подвиг. Память сохраняла трагизм и страдание. Гранин и Адамович первыми сказали о том, что настоящая история блокады – в частных дневниках и воспоминаниях, потому что вся официальная история лжива. Для ленинградцев блокада – это история семьи. Гранин, кстати, утверждал, что женщины про блокаду рассказывают куда лучше мужчин и что каждый их десятый рассказ – почти гениален. Может, просто мужчин в десять раз меньше выжило?

Я часто думаю, что в блокаду сменилось понятие сильного пола. Слабым полом стали мужчины, которые быстрее сдавались и умирали. Тому есть физиологические объяснения (у них больше мышечной массы, которую они быстрее теряют), но есть и более сложные – женщины способны легче приспособиться к страданию, лучше умеют выживать. Маленькие мальчики тоже умирали быстрее маленьких девочек. Мужчины чаще всего не могли удержаться, чтобы не съесть весь паек сразу, а женщины могли делить кусок хлеба на три части и выдавать себе и детям еду по часам.

В одном из интервью мелькает мысль об отсутствии гениального романа о блокаде. Я часто слышала, что блокаде нужен был Лев Толстой и что многие в блокадные месяцы перечитывали именно «Войну и мир». Не было великого писателя, пережившего и описавшего (или осмыслившего) блокаду. Наверное, только Шостакович в музыке к этому как-то приблизился. Он, кстати, говорил, что иметь возможность горевать – это право, которое дается не всем и не всегда. Ему война это право дала, как и многим.

Я совершенно придавлена «Записками блокадного человека» Лидии Гинзбург, которые когда-то читала кусками и не допуская до сердца. А тут прочла целиком. Точнее и жестче, по-моему, блокаду никто не описал. Гениальные понятия «трагедии еды» и «магии еды». Отношение к бомбежке, как к препятствию на пути к обеду. Горящие глаза, которые страшнее истощения. Вытеснение страдания страданием. Движение, которое люди несут в себе как травму. Потеря собственного тела и потеря равновесия. И тема, о которой я часто думала, – присутствие иждивенца, которое может все очеловечить («Рассказ о жалости и жестокости»).

Потрясающие куски про блокадную кулинарию, которая – подобно искусству – сообщает вещам ощутимость. «Съесть просто так – слишком просто, слишком бесследно». Понятие интеллектуальных кулинаров. Сходство блокадной кулинарии и любви (Ларошфуко: «Любовь – потребность в окольном достижении цели»).

Мысль, которая звучит во многих блокадных воспоминаниях, но тут блестяще сформулирована: «Люди функционируют согласно своему основному характеру, но только в проясненном и гиперболическом виде».