– Ну ладно, не знаешь ты кун-фу… тогда бери тем, что ты самая красивая девчонка в городке. Давай, умойся, а лучше сбегай в душ, а то простынешь и попадешь в соседнюю палату… или ты этого и добиваешься? давай, давай, в душ, гель для душа вкусный, карамельный, тебе Брэди дарил на Рождество, еще остался? а потом красивое платье выберем, и придешь вся такая модная к нему в больницу, и посмотрим, кто кого боится… они-то девчонок красивых и не видели никогда, сразу все передумают в монахи идти; но сначала виски. Я согрел, с лимоном, с медом, со специями… я тоже немножко готовить умею… для моей девочки.

…Изерли лежал в больнице, в белой сказочно, словно заснеженной палате; он очнулся довольно быстро, будто горячка в Братстве была просто предлогом из него выбраться; только мир кружился, будто он и вправду внутри стеклянного шара со снегом, и кто-то постоянно шар встряхивает, чтобы смотреть на медленно падающий снег; Изерли думал, что в больнице полно звуков – вызовов по радио: «доктор О’Донелл, пройдите в смотровую», разговоров с близкими, коляски, каталки, оборудование – все эти колесики скрипящие; та больница, в которой он лежал после попыток самоубийства, была такой – шумной, хотелось встать и пойти, шаркая тапками пушистыми, с заячьими ушами, кофе попить с яблочным штруделем в столовой, поучаствовать в жизни; а то лежишь себе, как покойник; не нужный никому; а сейчас было тихо; только страницы книги кто-то переворачивал; Изерли вздохнул, повернулся и запутался в прозрачных трубочках. Его тут же распутали – он знал, кто это, и понял, что не боится теперь – ничего – ведь теперь у него есть такой друг; свой ангел; пусть и Гавриил, гнев Господень; от Ричи пахло нагретым песком, зелеными яблоками, морской водой.

– Флери, ты, блин, слоняра, хули ты крутишься, капельница вылетела, – исчез из поля зрения, что-то поправляя, злобно пыхтя; Изерли старался не шевелиться.

– Всё?

– Да.

– Не предусмотрено, что я приду в себя и захочу повернуться?

– Да все было нормально, это только ты так умеешь, чемпион по лузерству…

– Спасибо. Теперь можешь спросить меня, как я себя чувствую.

– Да я знаю, как ты себя чувствуешь. В книжках про всё писано. Что-нибудь хочешь? Есть, пить?

– Пить. Мне можно?

– Тебе все можно. Бегать, в гольф играть, тяжести таскать. Не рассчитывай на нежности, – и дал воды, из бутылочки, держал аккуратно на весу, чтобы не пролилась, так детей поят; вода была сладкой, холодной, ледяной практически, словно из родника, ароматной, фиалковой какой-то, ландышевой, настой весенний.

– Оо, здорово. Я тут надолго? Что я опять сделал? Прыгнул с обрыва?

Ричи поставил воду на столик рядом, чтобы Изерли мог, если что, сам достать, отрицательно мотнул головой.

– Не, просто воспаление легких. Не помогло растирание водкой. Надо было тебе в жопу раскаленную кочергу засунуть…

– А почему ты не заболел? Ты же тоже…

– Я двигался. А ты лежал на спине и звезды считал, небось. Э-э, я не спрашиваю, что ты там делал. Просто констатирую факт.

Изерли лег на спину, и вспоминал, как и вправду лежал на спине в море. Он заплыл так далеко, как мог, и держался на воде, уставший, замерзший; вокруг была такая темнота, будто он был слепой; он не жалел о своем решении – умереть; смерть все время стояла у него за спиной; у кого-то Бог; Дева Мария; сам Христос; все войско ангельское; а у него – смерть; будто он был Руди из сказки Андерсена «Ледяная Дева» или Денни Кольт из «Мстителя» – один поцелуй, чтобы уйти навсегда; как можно жить с этим; Изерли вздохнул.

– Я пытался бороться, пытался вспомнить, как ван Хельсинг обнимал меня, как Йорик прыгнул на меня в больнице, тогда, мы только познакомились, смотрели кино, и чтобы рассмешить меня, напугать, встряхнуть, он прыгнул, и мы свалились на диван… какая теплая Джемма, когда придешь с мороза и обнимаешь ее; пытался вспомнить вкус шоколада, горячего молока; но не вспомнил… что мне было делать? я пытаюсь научиться жить, но это всего лишь набор действий; как порядок в комнате – вот все стоит, красивая мебель, диван, кресло, картины на стенах, постеры винтажные, огонь в камине, чашки с кофе на столике; но в этой комнате никто не живет; моя жизнь – она будто так и не оживает; никто не прожигает сигаретой нечаянно обивку, никто не ставит ноги на каминную решетку, никто не кидает на спинку кресла и на пол одежду, никто не пишет в этой комнате рассказов; не читает книг; я не живу… я не умею… будто изучаю латынь, но никак не вижу языка – просто механически учу правила… как ты тогда сказал? Учиться жить – как химия или медицина, я пытаюсь… пытался… но я не вижу… я пока не вижу, в чем суть.

– Флери…

– Что? – Изерли повернулся взглянуть на Ричи; как ему удается так здорово выглядеть; он ведь спал на полу, не мылся, не ел толком несколько дней; сидит в безупречно белой рубашке-поло, черных брюках классических, кедах легких, черных, с белыми шнурками, часах черных, от Шанель, читает книжку в мягком переплете, опершись на локоть, лоб в ладони, платиновая челка до запястья.

– Ты такой скучный.

Изерли улыбнулся. Лопнувшие губы уже не болели – кто-то намазал их кремом; таким же, как вода – холодным, фиалковым.

– Когда я пошел на дно – я вдохнул воды, больно было ужасно, казалось, у меня сейчас все взорвется, лопнет изнутри, так хотелось все-таки жить – но я пошел, расслабился и падал, медленно так, смотрел, как море светится изнутри; и вдруг увидел город – я не знаю, сколько времени прошло, пока я шел вниз – мне казалось и секунды, и века – будто время шло по кругу – я увидел город, правда; не подводный, как в сказках описывают, или дайверы, или в мультиках детских; настоящий – улицы, дома, огни, и при этом призрачный – он был как изображение с кинопроектора – будто на воде вместо простыни кто-то показывает кино – и сквозь этот город, по улице, ко мне шел молодой парень; он был как Грин – невысокий, тонкий и при этом чувствовалась мощь боксерская – и город колыхался от его движений – он был в пальто и красном шарфе – и шарф медленно летел, вился за ним, огромный, яркий, единственно яркое пятно в море – он был и красивый, и страшный, и юный, и старый – он протянул мне руку и толкнул меня – и сказал, голос у него был хриплый, будто он курит по пачке в день, низкий, секси такой, ломающийся, будто только набирает оперную силу: «Уходи, ты мне уже не нужен. За тебя дали выкуп – полжизни» – и от его толчка я стал подниматься наверх, и город остался внизу, сверкающий, манящий, как Нью-Йорк; а потом… потом был ты… это ведь был Трэвис? Повелитель моря. Он не подчиняется Богу. Он может взять полжизни. Как ты мог отдать? Это ведь дар Господа.