– Это плохо? – спросил он однажды у Дэмьена; они сидели в библиотеке и готовили лекцию по проклятущему святому Себастьяну; на днях тут все начали спорить, покидались словами, прямо как в игре Зака – «тема за обедом» – по поводу гомосексуализма и сексуальности вообще культовых христианских персонажей; Марии Магдалины, непорочного зачатия; и Дэмьен пообещал всё-всё про секс в религии рассказать.

– Что?

– Что я спокоен? Я будто обрел ее – вечность…

– Вечность?

– Я всё время трясся за свою жизнь, за свой путь, мне всё казалось, что я сворачиваю не туда, учусь не там, читаю не то, живу не с теми людьми, занимаюсь не тем, хотя всё это было клево, классно, круто; но будто я нес кольцо в Мордор, но по пути мне отшибло память, и я живу обычной хоббитской жизнью, и только по ночам нечто гложет меня, уничтожает; и ни один врач не обращает внимание на кольцо, пожимает плечами…

– А теперь?

– Теперь я в порядке. Но ведь спокойствие – это плохо – традиционная точка зрения. Это будто ты остановился и никуда не идешь, зарастаешь ряской.

– А ты сам что скажешь?

– Ну, Дэмьен, помоги, что ты как психоаналитик: а что Вы скажете…

– Что ты обрел, Тео? Спокойствие – это ведь не покой, это…

– Счастье. Я счастлив.

– Ты обрел…

– Друга.

– А еще?

– Ну, подскажи.

– Эх, нет. Если бы это было то, ты бы назвал сам…

– Я знаю, что ты хочешь услышать от меня… но я пока не готов… Дай мне пару дней. Или пару лет. Однажды я скажу именно это…

– Я верю в тебя, Тео, – и Дэмьен одарил Тео такой улыбкой – тысячи крошечных радуг были в ней, розовых вишневых лепестков, и Тео чуть было не крикнул: «Да, я обрел Его… Бога!» – но пока Тео был Тео – красивый надменный мальчик в рубашке от Барберри, он пока стеснялся; пока это был секрет.

И этот день наступил – двадцать девятое июня – день рождения святого Каролюса; опять вся часовня была в красных флагах и в цветах; маленький розарий разросся наперекор всем справочникам: «в первый год не ждите ничего особенного, розы приживаются и дают множественные цветки только на третий, как правило, год жизни» – казалось, здесь уже когда-то был розарий, и теперь память о нем давала силы новому; и свежих цветов хватало на букеты на стол в столовую и в часовню на алтарь каждые три дня; сад Тео так никому из Братства, кроме Грина, не показывал; куст «Святого Каролюса» распустился позавчера; Тео всю ночь его караулил первый бутон – боялся, вдруг его инопланетяне похитят или еще чего случится; сидел закутанный в плед, пил из тамблера горячий черный чай с коньяком и лимоном – ночи к утру остывали; и Тео задремал; и когда проснулся – распустившийся бутон смотрел прямо ему в глаза – такой пронзительно ароматный и красивый: нежно-нежно-розовый, оттенка рассвета, с белыми кончиками, прозрачными почти, и ярко-красной, будто капля крови, сердцевиной – что-то средневеково-сказочное было в этом цветке – Тео подумал о Роланде и о культе прекрасной Дамы; и поднял глаза к небу – там творилось то же самое – розовое, белое, алое; «И разве то зовете вы душой, что в вас звенит так тонко и неровно, чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?.. Что славы ждет с протянутой рукой?.. Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни? Душа ли это? А я гляжу в ночи на майский цвет, во мне как будто вечности частица стремится вдаль, в круговорот планет, она трепещет, и кричит им вслед, и рвётся к ним, и хочет с ними слиться… Душа вся в этом…» – подарил цветку кусочек Рильке Тео; и в полном восторге понесся на кухню, где Изерли уже, полусонный, варил себе кофе в трогательной пижаме – молочно-бежевой, в коричневый крупный горошек; «Изерли, ты готов?» «К чему?» «Мой сад… он готов…»; Изерли посыпал кофе корицей из мельнички и отпил; «а ты готов? открыть его? ты так его хранил… будто стихи писал в стол» «ну, почти… надеюсь, эти стихи гениальные» «Сейчас?» Тео замотал головой – «неет… все-таки не готов… послезавтра» Изерли кивнул – дату все помнили, готовили друг другу маленькие подарки – всё-таки они из Братства Розы, Ордена Святого Каролюса. И вот – Тео встал даже раньше Изерли, сидел на холодной кухне, грыз ногти, курил сигареты; «ты уже здесь? а чего Джемму не включил?» Изерли опять в пижаме, бледно-голубой, в тонкую серебристо-белую полоску, нью-йоркская классика; «нуу… я думал, только ты имеешь право её включать» «ну конечно… умрите тут все без кофе…». Они ждали, пока Джемма согреется, наберет воду; Изерли взял сигарету из пачки Тео; рассматривал его без улыбки: как он вырос, как изменился за эти полгода – волосы выгорели, стричься стал короче – к ним приезжал парикмахер из городка, очень хороший, стильный, манерный мальчик Саша; и Тео нарисовал ему себя «в идеале», чтобы Саше было понятно, что он хочет, Саша выпросил потом рисунок; черная рубашка с коротким рукавом с разноцветными пуговицами, подкатанные темно-синие джинсы, черные кеды с полосатыми носками; все тот же Тео – никто не утрачивает себя – они нужны Братству такие, какие есть – лишь становятся счастливее или несчастнее – Тео стал счастливее… «Что хочешь на завтрак?» – Тео вскинул ресницы – «не знаю… да ты же гений, сделай что-нибудь из яиц и помидоров…» «нет, это мой подарок – каждому его любимая еда; все, правда, сразу какао захотели» «ой… я тоже хочу какао… и что-нибудь из грибов и ветчину…и американские блинчики с топленым маслом и медом…».

– Ну, Тео, мы все жаждем зрелища, – сказал Роб, расправившись со своим любимым завтраком: омлетом, горкой жареного бекона, овсянкой с фруктами и корицей и тоже блинчиками – только с черничным джемом; потянулся. – Где наш сад? Немыслимо просто, что он полгода бегал с землей под ногтями, но никто пока так и не видел, где он его прячет? Или он его передвигает каждую ночь? Как арабские джинны…

Тео посмотрел на ван Хельсинга – тот в кои-то веки завтракал с ними – что он скажет – есть ли час официального празднества – тот развел руками; ван Хельсинг ел очень простой завтрак – апельсиновый сок, белый хлеб с маслом, вареное яйцо, йогурт, яблоко – как девчонка какая-то; не то, что отец Дерек – у того был мясной рулет, жареные помидоры, фаршированный перец, сыр, паштет из гусиной печенки, ванильное мороженое с горячей карамелью; Дилан поглощал хлопья с молоком и малиновым джемом, безбожно хлюпая; Женя наслаждался яйцами пашот с белым соусом с зеленью и кучей сосисок, и шоколадным кексом; у Изерли любимой едой оказался горячий сэндвич с салями и шарлотка; у Грина – «бургер Элвиса» и кусок шоколадного торта «Захер» – «ужасно вредная еда, так что я ее не ем почти, только на гастролях, когда энергии сгорает немеренно, но когда Изерли спросил, я не устоял»; Дэмьен любил омлет с помидорами и тоже ветчину, и тоже блинчики, с кленовым сиропом; Зак ел – «что-то некошерное» съязвил Роб – и все вздохнули с облегчением – так и общаться начнут – и даже подружатся – почти полный английский завтрак – «меня так Соня, наша домработница кормила, она раньше в огромном поместье в Йоркшире служила»: яичницу, фасоль в томатном соусе, кровяную колбасу, бекон, помидоры, грибы; Артур, как ван Хельсинг и Дилан, ел что-то обычное – видимо, он постеснялся, или просто не знал другого – хлопья с медом, бананы, яблоки, персиковый сок, немного сыра и бекона; «а что любит Ричи?» не удержался, помогая готовить для всех, Тео – «а ничего, он сказал, что дам, тому он и будет рад, он вообще в еде ничего не смыслит… я тут пытался его научить готовить омлет хотя бы…» – Изерли засмеялся – и Тео подумал: это дружба на века, та самая, из «Касабланки»… Ричи задумчиво рассматривал еду на тарелке, «это твое любимое?», Изерли толкнул его в затылок, Ричи хмыкнул и начал есть – это была какая-то божественная мясная запеканка с сыром и грибами в сливочном соусе, и миндальный торт с клубникой.

– Ну… наверное, можно и сейчас. Утренний сад в росе и всё такое… но там полно и вечерних сюрпризов – есть розы, которые источают аромат только ночью, а еще там… иллюминация…

Все засвистели, захлопали; помогли Изерли все убрать, построились на тропинке возле скамейки Изерли – от нее шла ровная дорожка, из розовых и белых камешков, Тео натаскал их с пляжа, по краям горшки с анютиными глазками, фиалками, душистыми травами. Тео повел их – и они шли в тишине, будто он вел их не по заброшенному парку Рози Кин, а по дремучему лесу, в самое сердце, где башня колдуньи, и сейчас им предстоит запомнить дорогу, а потом сражаться за свою любовь, за свою душу.

– Ну?

– Это так красиво, Тео, с ума сойти можно, – первым сказал Йорик – сад кружился вокруг них, словно винтовая лестница, поднимался выше, как маяк, и на каждом уровне разыгрывался свой маленький спектакль, своя «Буря», свой «Влюбленный Шекспир». – Тебе наверняка помогали эльфы… гномы… все феи-крестные мира…

– Не, только мама советами, Изерли тряпками-тяпками-перчатками, и Грин – уже украшать. Он всё равно же его видел – ну, как он всё видит… Вечером можно устроить здесь пикник – над всем садом натянута сетка с новогодними гирляндами – пара сотен разноцветных лампочек – мы с Грином проверяли, все рабочие, – это фантастически, лучшее будущее рождественское шоу.

– А это и есть тот самый сорт «Святой Каролюс»? – спросил ван Хельсинг, наклоняясь понюхать. – Я о нем много слышал, но не видел никогда, хотя у меня много знакомых увлекается розами, имеют розарии…

– Он не так давно появился, только в прошлом году, мне прислала мама, – никто, даже мама, не узнают, что присланный мамой росток умер еще в дороге, и сейчас вымахал ван Хельсингу почти по пояс куст, который однажды ночью под дверь поставил совсем крошечным в чайной кружке с водой Визано.

– Он так сильно пахнет… будто духами… – ван Хельсинг разговаривал медленно, будто был не здесь совсем, будто у него болела сильно голова; Тео помнил его таким, будто гроза скапливалась где-то в море, может, пройдет мимо…

– У него по правде свой такой сильный аромат… это большая редкость…

Ван Хельсинг улыбнулся – и Тео отпустило.

– Это роскошный сад, Тео, я поздравляю тебя… Как там у твоего любимого Рильке: «И все они наполнены собою, ибо наполненность собою значит: весь внешний мир, и дождь, и грусть, и ветер, весны раздумье, бегство и тревогу, и зов судьбы, и мрак земли вечерней, взлет облаков и их преображенье, и дальних звезд туманное дыханье – всё горсточкой в себе сосредоточить. И вот оно лежит в раскрытых розах»…