Они попрощались; и Дэмьен вышел в ночь; в незнакомый город. Прошел парк; шел медленно, дабы насладиться каждой секундой; листья под ногами – утром их уберут дворники – а за день опять нападает; как же это прекрасно – осень; Дэмьен очень-очень любил осень, если б можно было, он остался жить в осени вечно, как в сказке про заколдованного принца – который оставил свое сердце принцессе из другого мира и вернулся в свой без души; и мир замер, остановился, не мог двигаться дальше без своего принца, застывшего-заснувшего в коме; и в королевстве долго-долго царит только осень; пока принцесса не решила вернуть сердце принцу… что-то такое – Дэмьен очень давно читал эту сказку; в детстве; нравилась она ему очень; но вот – забыл, чем дело кончилось. Еще не так холодно, чтобы страдали бездомные люди и животные и птицы, и всё в золоте, и дожди равномерно чередуются с солнцем; небо такое синее – такое высокое – будто и вправду нет космоса, а всё еще хрустальная сфера аристотелевская; этот изысканный излом-граница сентября и октября…

Дверь в квартиру была открыта. Свет в прихожую падал из гостиной – настольной лампы и камина; тоже пахло кофе, горячими вафлями, маслом топленым, крепкими вишневыми сигаретами; так уютно; «Оуэн, это ты?» прокричал отец Декамп; «Да» ответил Дэмьен, снимая пальто; свет он не зажигал, всё было видно; в прихожую заглянула одна из собак – болонка; «привет-привет» сказал Дэмьен шепотом, протянул ей руку, присел, она подошла, обнюхала руку еще раз, вроде узнала, села и замахала хвостом – не так чтобы – «о, да, мы друзья навеки», но вполне приветливо – «я поняла, ты будешь здесь жить и что ты нормален» – и мальчику стало приятно. Он прошел в гостиную. Камин пылал вовсю; отец Декамп валялся в одном из вольтеровских кресел, красном, придвинув к себе стеклянный столик, читал что-то толстое и делал заметки в блокнот. Он был в белой рубашке, с расстегнутым воротником, подвернутыми манжетами, на воротнике узкая полоска кружева, и хороших растянутых слегка на коленях черных вельветовых брюках, и босиком; такой красивый, домашний, прирученный зверь; и вообще не напоминающий священника; шикарный мужчина сидит дома и расслабляется; из официального только наручные часы – со звездным небом, какой-то немыслимой стоимости, и эти кольца – серебряные, потемневшие, старинные; одно витое, толстое – переплетенные ветви деревьев, – и перстень с сапфиром, ограненным кабошоном, круглый, крупный – мужской; Дэмьен никогда не видел таких украшений у мужчин – тяжелых, ярких, только на готах каких-нибудь, но не такой ценности; но отец Декамп, похоже, носил их постоянно, и привык; как привыкают к оружию или губной помаде.

– Будешь что-нибудь есть? Клавелл настряпал вафель на целую армию; с маслом, с шоколадом, с медом, с кленовым сиропом, со сливками – с чем захочешь, как в раю; и может сделать горячих бутербродов.

– О, я люблю горячие бутерброды.

– Я тоже… С ветчиной и сыром?

– Да! И чай. И чуть-чуть коньяка, если можно.

– Тебе есть восемнадцать?

– Декамп, – он впервые назвал его просто по фамилии – как в Братстве любили: «Флери! Визано! Адорно! Старк!» – не будь задницей… я на ногах уже сто лет… дай выпить.

Отец Декамп кинул в него смятым куском бумаги – прямо как они с Тео – встал из кресла, и пошел на кухню, к Клавеллу, ступни его босые узкие на сказочном паркете. А Дэмьен сел в другое кресло, коричневое, коричневый цвет он любил больше красного, подвинул его к камину; пламя отражалось в мозаике, мозаика сверкала, будто драгоценные камни на женской шее, театральные люстры – абсолютное заворожение, заморок, колдовство; Дэмьен начал проваливаться в синий сверкающий сон, тонуть; как его разбудил отец Декамп, державший в руке бутылку.

– Спишь?

– А, нет… – очнулся мальчик.

– Хочешь в душ? В сумке у тебя есть пижама? А то могу дать… что-нибудь такое, – отец Дэмьен показал на себя, – у меня масса белых рубашек… и штанов старых… подвернешь, подвяжешь… будешь такой Гаврош… у меня там есть гель для душа какой-то, с лемонграссом, тимьяном, косметика ручной работы, очень бодрит.

– Да, душ, это… замечательно… у меня есть… одежда… спасибо.

Отец Декамп достал из задних карманов брюк два бокала, один поставил на стеклянный столик, во второй на весу налил.

– Держи.

Дэмьен еле вылез из кресла. Вдруг оказалось, что он так устал… что готов лечь прямо здесь, на этот теплый паркет и заснуть, уплыть, увидеть бабушку во сне… Он взял бокал и выпил – и стало горячо, ярко, будто опять день наступил; он дошел до своей комнаты, в которую Клавелл уже перенес сумку и распаковал аккуратно и сложил всё в шкаф, Дэмьен открыл его в поисках и налетел на свое отражение, дрожащее, восхитительно-юное – какой он же мальчишка в сравнении с отцом Декампом и даже Маттиасом; Дэмьен на секунды замер, рассматривая себя – незнакомые люди с удовольствием разговаривали с ним на улице, из чего Дэмьен делал выводы, что внешность у него приятная; но вот сейчас он увидел себя тоже как незнакомого – так порой видишь себя в витрине, на улице, что-то думаешь лестное, а потом – ох, да это же я; такое нежное: безупречная кожа, шелковая, теплых оттенков белого, сливочного, персикового, точеные линии носа, шеи, подбородка, поразительно идеальные, и только ямочки на щеках детские, припухлость такая общая юношеская смягчают это безжалостно-ангельское лицо, да брови вразлет, яркие, будто нарисованные, девичьи, чуть кошачьи уголки глаз, пушистая челка, яркие темно-русые с рыжими огоньками шелковые тонкие волосы в бардаке, до которого нестерпимо хочется дотронуться – взъерошить еще больше, и губы – такие яркие, малиновые, розовые, коричневые – целая палитра соков; готовые вот-вот раскрыться в улыбке – такой детской, радостной, будто весь мир – хороший, будто весь мир – это рассвет над морем, самая интересная книга, чашка горячего шоколада с кусочками зефира; все эти утрированные радости, стереотипные, из американской литературы подростковой, и при этом всё равно такие прекрасные; кажется, что о них так много пишут, потому что их даже не существует на свете; однажды Седрик Талбот пошутил, что если у них закончится все аргументы, а ядерное оружие так и не разрешат пустить в ход, то всегда можно напечатать массу фотографий улыбающегося Дэмьена Оуэна в белой брэндовой распущенной рубашке, стоящего на коленях, сложившего руки перед собой в молитве, и глаза вот так к небу, будто он там саму Деву Марию видит, и скинуть фотки с вертолета на террористов, и они сдадутся от умиления; все засмеялись – это было в Рождество – обсуждали очередную опубликованную в католическом журнале статью о Братстве, мол, ван Хельсинг создает армию супергероев, а христианскому миру не нужны супергерои; «не нужно спасать Католическую церковь… она сама спасает себя каждый день в лице самых обычных людей…»; и все стали придумывать себе суперспособности – кроме Грина и Дилана, у которых с ним как раз был порядок и проблемы – Грин ясновидящий, а Дилан видит мертвых – вообще всё видит, проходит по мирам, по пространствам, спасает души, изгоняет дьявола – в мире нет ничего, чего боялся бы Дилан Томас – «наш домашний Джон Константин» называл его Визано; Йорик придумал себе способность «жечь глаголом сердца людей»: «я разговариваю, а изо рта рубины сыплются и огонь полыхает», Изерли готов был накормить всех рыбой и хлебами, а Роб и Женя сказали, что они будут этими… всадниками Апокалипсиса… по принципу «руби всех, а Господь разберется, где свои», и даже готовы надеть суперчерное бархатное трико и плащи с красным-кровавым подбоем, – на что Ричи поморщился и сказал, что это уже вообще даже не эклектика, а культурный бардак, ну, мы же не спецы по Библии, мы спецы по подраться, именно по Апокалипсису, ответил Роб; Тео уже начал всё рисовать – дружеские супергеройские шаржи – и тут Седрик сказал про Дэмьена – и все засмеялись; Дэмьен покраснел, он не понял шутки; я думал давить их интеллектом, эй, вы чего, но все уже отвлеклись на что-то еще, Дэмьен встал и вышел в коридор, где стучал ветер зимний с моря в окно-переплет; он весь пылал и никак не мог понять, что же с этим сраным Седриком не так, почему он такая сволочь, почему он вообще к ним приезжает и говорит всякие мерзости, почему никто не заступился, Ричи, Тео, кто-нибудь; ван Хельсинга в комнате не было; он вышел зачем-то, за очередной бутылкой виски и льдом; даже отец Дерек промолчал… и тут в коридор вышел Тео; разгоряченный, в красном пледе и с другим красным пледом в руках.

– А вот ты где…

– Я сейчас вернусь.

– Всё равно все заметили.

– Что я не понял юмора?

– Ну, в общем, да…

– Тео… только что Седрик Талбот сказал, что я девочка-блондинка, что я ничто. Что все мои дипломы, статьи и книги никому не интересны. В жопу, в топку. Зачем стараться. Я же такая милашечка. Надеюсь, когда я вырасту, у меня испортится кожа, я зарасту щетиной и морщинами, и прыщами, я буду очень стараться, покупать самое плохое мыло… может, тогда меня кто воспримет всерьез. Ты думаешь, у меня нет проблем с внешностью такой… девочковой… я с трудом выступаю на конференциях… люди, читая мои статьи, надеются увидеть… не знаю… просто человека от науки, в пиджаке, вообще без внешности… а тут я…

– Блин, Дэмьен… люди, которые читают твои статьи, без понятия, как ты выглядишь, и им всё равно, они же уже всё прочитали… и то же самое Талбот говорит о Каролюсе Дюране – что он не понимает, почему из-за просто красивого пацана начался такой обвал? Только потому, что он красивый? Обычного старенького Папы не достаточно? Надо, чтобы красивенький мальчик умер на поле битвы… чтобы девочки его фотки над кроватью вешали… всем опять нужен чистый красивый жертвенный мальчик. Так ведь нужен.

– Ну так это… архетип, – и Дэмьен сам засмеялся.