— Что за чепуха, — натянуто улыбаясь, возразил Усимацу и взял у него книгу.

Всё вокруг постепенно заволакивал вечерний туман, он всё больше и больше сгущался. Над домами стлался дым вечерних очагов. Там и сям зажигались огни. Сообщив, что послезавтра он перебирается в Рэнгэдзи, Усимацу простился с приятелями. Пройдя немного, он обернулся: Гинноскэ стоял на углу и смотрел ему вслед. Усимацу прошёл ещё полквартала и снова оглянулся: ему показалось, что оба товарища всё ещё стоят на том же месте, хотя всё вокруг утонуло в сумеречной дымке.

Когда Усимацу вышел из Такадзёо-мати, где находился его пансион, окрестности огласились звоном колоколов: в храмах началась вечерняя служба. Возле самого дома он вдруг услышал предостерегающие крики носильщиков, которые, освещая себе фонарями дорогу в сгустившейся темноте, выносили из дома носилки. «А, это, наверно, тайком уносят того богача!» — с горечью подумал Усимацу. Он остановился и молча стал присматриваться, пока не убедился в этом окончательно, узнав сопровождавшего носилки слугу. Хотя они жили под одной крышей, Усимацу ни разу не случалось видеть самого Охинату; он встречал только его слугу — человека огромного роста и притом неизменно с лекарствами в руках. Теперь этот великан, чуть ли не подпиравший своей головой небо, подоткнув полы кимоно, деловито распоряжался носильщиками, переносившими его господина, и всячески оберегал его покой. Презираемый всеми, возможно, даже и своими соплеменниками, не подозревая, что стоящий рядом Усимацу одного с ним происхождения, Охината с боязливым видом слегка поклонился ему и проследовал мимо. У ворот послышался смущённый голос хозяйки:

— Будьте здоровы! Выздоравливайте!

Из пансиона доносился шум. Постояльцы дружно возмущались, негодовали, нарочито громко бранились.

— Благодарю вас. Будьте осторожны! — повторила хозяйка, подбегая к носилкам.

Охината ничего не ответил. Носилки тронулись. Усимацу провожал их глазами.

— Что, получил!

Это был заключительный победный клич жильцов.

Когда Усимацу, бледный от волнения, вошёл в пансион, постояльцы всё ещё толпились в длинном коридоре. Словно не в состоянии справиться с возбуждением, одни шагали, потрясая кулаками, другие топали ногами по дощатому полу, а кто-то спешил посыпать порог дома солью. Хозяйка принесла кремень и со звоном высекла искры, — вот, мол, очистительный огонь.

Жалость, страх, тысячи других чувств вспыхивали и гасли в душе Усимацу. Он размышлял об участи этого богатого человека, изгнанного из клиники, выброшенного из пансиона, терпящего жестокое обращение, опозоренного и теперь безропотно удалившегося неизвестно куда… Как, должно быть, страдал сейчас от душевной боли и горьких слёз этот человек! Судьба Охинаты была судьбой всех «этa». А значит — и Усимацу. Годы учёбы в учительской семинарии в Нагано, а потом службы в этом городке прошли для Усимацу безмятежно, он жил как все обыкновенные люди, не ведая никаких опасностей и страхов…

Ему вспомнился отец. Он обитал у подножия горы Эбосигадакэ, пас скот и вёл одинокую, почти отшельническую жизнь. Перед глазами Усимацу встало горное пастбище, маленькая пастушеская сторожка.

— Отец, отец! — тихо воскликнул он, шагая взад и вперёд по своей комнате. На память ему пришли слова отца.

Когда Усимацу немного подрос, отец, серьёзно обеспокоенный будущим своего единственного сына, частенько и подолгу беседовал с ним, рассказывал разные истории. Именно тогда он поведал мальчику об их происхождении. Он объяснил ему, что в противоположность большинству «этa», обитающих на побережье Токайдо, их семья происходила не от иноземцев — корейцев, китайцев, русских и других пришельцев, прибитых морем с каких-то неведомых островов, — а от беглых самураев, и что бедность, а не преступление превратила их в «этa». Отец всячески внушал ему, что единственная надежда, единственный путь выбиться в люди и сносно жить — скрывать своё происхождение. «Что бы тебе ни пришлось вытерпеть, с какими бы людьми ни довелось иметь дело, ни в коем случае не открывай, кто ты. Помни: если ты в гневе или отчаянии забудешь это предостережение, ты тотчас же будешь выброшен из общества». Так наставлял его отец.

Таким образом, секрет благополучия был прост. Он заключался в двух словах: «Храни тайну». Однако в те времена Усимацу пропускал слова отца мимо ушей. «Вот ещё! Придумает же отец!» — говорил он себе и, радуясь возможности учиться, выпорхнул из дому. Счастливая мечтательная пора отрочества миновала, избавив его от необходимости вспоминать отцовский завет. Но потом к Усимацу пришла зрелость, и он начал сознавать всю тягость своего положения. У него было такое чувство, будто он, прожив долгое время в уютном доме соседа, переселился вдруг в свой собственный, неуютный и мрачный дом. Теперь Усимацу уже и сам твёрдо решил скрывать своё происхождение.

Повалившись на циновку, Усимацу некоторое время лежал неподвижно на спине и размышлял, но скоро усталость взяла своё, и он заснул. Когда через некоторое время, внезапно проснувшись, Усимацу оглядел комнату, он увидел, что возле него уныло горит лампа, которую он как будто не зажигал, а в углу стоит столик с ужином. Он, оказывается, даже не переоделся. Слышно было, как на дворе накрапывает дождь. Ему казалось, что он проспал не менее часа. Он приподнялся. Взгляд его упал на жёлтую обложку купленной им книжки. Усимацу решил поужинать и придвинул столик, но, сняв крышку с кадушечки с рисом, он едва лишь дотронулся до еды и, вздохнув, отодвинул всё в сторону. Усимацу развернул «Исповедь», прежде чем приступить к чтению, закурил последнюю оставшуюся папиросу.

Об авторе этой книги — Иноко Рэнтаро — говорили, что он открывает «новые страдания» низов современного общества. Многие относились к нему неприязненно, считая, что он увлекается саморекламой. Действительно, во всём, что писал Рэнтаро, всегда ощущалась какая-то особая нервозность, взволнованность: Рэнтаро совершенно не умел отделять себя от того, о чём он говорил. Но у него смелые мысли сочетались с острой наблюдательностью, и поэтому его произведения обладали большой притягательной силой, что не мог не чувствовать всякий, кто прочитал хоть одно его произведение. Рэнтаро хорошо знал жизнь бедняков, рабочих, а также «синхэйминов»; он не только пытался доискаться до первопричины их бедственного положения, но и обнажал эти причины перед читателем, стараясь всесторонне осветить затронутые им вопросы, снова и снова повторял то, что ему казалось трудным для восприятия, и не успокаивался до тех пор, пока не проникал читателю в самую душу. Впрочем, он не увлекался философской или экономической стороной вопроса, он сосредоточивался на психологическом анализе. В его книгах идеи громоздились друг на друга, как скалы, но это только увеличивало силу их воздействия.