Однако Усимацу зачитывался книгами Рэнтаро не только по одной этой причине. Больше всего его привлекало то, что Иноко Рэнтаро — мыслитель и боец — сам был «этa». Усимацу считал его своим учителем и втайне преклонялся перед ним. Страстное убеждение, что «этa» — такие же люди, как и все остальные, а, значит, нет никаких оснований презирать их, возникло у него именно под влиянием Рэнтаро. Поэтому, как только появлялось какое-нибудь новое произведение этого писателя, Усимацу сразу приобретал его и тут же прочитывал. Он непременно просматривал свежие номера журналов в надежде увидеть там и дорогое ему имя. И чем больше он узнавал Рэнтаро, тем отчётливее сознавал, что Рэнтаро открывает ему доселе неведомый мир. И временами горькое сознание того, что он — «этa», заставляло его не опускать голову, а наоборот — держать высоко.

Новая книга Рэнтаро начиналась фразой: «Я — этa». Он ярко живописал невежество и нищету этой касты. Рэнтаро рассказывал о том, какое множество честных мужчин и женщин отторгнуто обществом только потому, что они принадлежат к «этa». Автор «Исповеди» делился и своими душевными страданиями и своими радостными и грустными воспоминаниями о прошлом: о далёких годах мучительных сомнений, порождённых дисгармонией общественной жизни, когда он стремился к духовной свободе и не находил её; о той поре, когда он вступил в новую жизнь, открывшуюся ему, словно утреннее небо. И, читая книгу, словно слышишь глухие рыдания мужчины со страстной душой.

Новая жизнь, она началась для Рэнтаро совершенно случайно, из-за обычной житейской неудачи. Он родился в провинции Синано, в Такато. То, что он происходит из старинной семьи «этa», стало известно нескоро, только когда он получил место преподавателя психологии в учительской семинарии в Нагано — ещё до поступления туда Усимацу. Об этом поведал кто-то из учащихся, тоже родом с юга Синано. По семинарии пронёсся слух: «Среди преподавателей есть парий!» Возникло всеобщее волнение: одни были ошеломлены этой новостью, другие недоумевали. Многие не хотели верить, что Рэнтаро — «этa»; и характер, и внешность, и образованность — всё свидетельствовало в пользу его благородного происхождения. Однако среди тех его коллег, кто завидовал Рэнтаро, раздались голоса: «Гнать его, гнать!» Увы, если бы людям не были присущи расовые предрассудки, не было бы убитых в Кишинёве евреев, не было бы и распространённой на Западе теории жёлтой опасности. В этом мире, где несправедливость легко берёт верх над справедливостью, кто захочет возвысить голос в защиту «этa»? И когда Рэнтаро признался в своём происхождении и, распрощавшись с товарищами, покинул семинарию, не нашлось ни одного человека, выразившего ему сочувствие. Выйдя за ворота семинарии, Рэнтаро решил бросить «науку ради науки».

Всё это он подробно описал в «Исповеди». Сколько раз Усимацу, потрясённый, прерывал чтение и, закрыв глаза, погружался в размышления! Читать было трудно. Сострадание — странная вещь, оно не облегчает сердца. К тому же Рэнтаро побуждал читателя не столько читать им написанное, сколько размышлять над этим. В конце концов Усимацу продолжал читать, соотнося написанное с перипетиями собственной жизни.

С отроческих лет и до сих пор жизнь Усимацу протекала, в общем, ровно и благополучно. Родился он в Коморо, в посёлке «этa». Он происходил из семьи, которая считалась старшей в роду из сорока семей, живших в уезде Кита-Саку. До переворота Мэйдзи его предки подвизались на поприще тюремных смотрителей и полицейских. Отец его но этой причине был освобождён от налогов и, кроме того, получал особый рисовый паёк. А поскольку он занимал видное положение среди людей его касты, то даже и потом, когда, обеднев и разорившись, переселился в уезд Тиисагата, он всё же сумел определить своего восьмилетнего сына в школу. Усимацу учился в соседнем селении Нэцу наравне с другими детьми, и там никто не подозревал, что новый ученик, такой славный мальчуган — «этa». Потом отец переселился в Химэкодзаву, а с ним вместе переехал и дядя Усимацу с женой. Здесь, в чужом краю, их никто не знал, а самим признаваться в том, что они «этa», тоже не было никакой надобности, так что понемногу они обжились, и мальчик раньше всех забыл о своей родословной. И вот когда после окончания школы его определили в Нагано, где он мог на казённый счёт получить образование, всё прежнее казалось ему старыми дедовскими россказнями.

Сейчас воспоминания ожили в душе Усимацу. В нём проснулся страх, который он испытывал в детстве, когда его сверстники всячески издевались над ним, кидали в него камнями. Он стал смутно припоминать то время, когда они жили в посёлке «этa» в Коморо. Вспомнил мать, умершую ещё до их переезда. «Я — этa». Как волновала сердце Усимацу эта фраза! Читая «Исповедь», Усимацу испытывал только мучительную боль…

Двадцать восьмого числа каждого месяца учителям выплачивали жалованье: в этот день они были особенно оживлены. На этот раз, когда раздался звонок, возвещавший об окончании занятий, учителя и учительницы, торопливо прибрав книги и тетради, поспешили из классов. Кругом стоял невероятный гам, шаловливые ученики, казалось, разом заполонили всё здание. С парусиновыми ранцами или с узелками, размахивая коробками для завтрака и соломенными сандалиями, они с весёлым гомоном расходились по домам. Усимацу после окончания занятий — он вёл четвёртый класс старшего отделения — пробирался сквозь толпу мальчуганов, направляясь в учительскую.

Директор школы находился в приёмной. Он был назначен в Иияму относительно недавно, одновременно с новым уездным инспектором, но Усимацу и Гинноскэ к тому времени уже работали в школе. В этот день инспектор в сопровождении нескольких чинов городского управления явился в школу, и директор водил их по классам. Инспектор при этом интересовался преимущественно внешней стороной школьной жизни: расписанием уроков, ремонтом классных досок, столов, скамеек, лечением распространённой среди учеников трахомы и так далее. Обойдя все классы, инспектор и сопровождавшие его лица вернулись в приёмную; завязалась беседа; табачный дым заполнил комнату белыми клубами. Служитель сновал взад-вперёд по комнате, обнося присутствующих чаем.

Директор делился с гостями своими взглядами на воспитание, в основе которого было строгое выполнение правил. Всякое распоряжение инспектора для него — приказ. Воспитывать детей по-военному — вот кредо всей его деятельности, на этом строится распорядок жизни школы. «Точно как часы» — этим девизом он руководствуется сам, это правило он внушает ученикам, в этом же духе он наставляет преподавателей. Разговоры же, которые ведут молодые учителя, не знающие жизни, — пустая, бесполезная болтовня. Он всегда держался таких принципов и убедился в их правильности, ибо немало преуспел в своей жизни, — по крайней мере, лично он полон такого ощущения — ведь недаром же он удостоен знака отличия — золотой медали, на которой выгравированы слова, свидетельствующие о его заслугах.

Этот памятный знак был выставлен для всеобщего обозрения в приёмной. Взоры присутствующих притягивал блеск золота. Все с восхищением и любопытством разглядывали медаль, мысленно прикидывая её стоимость, размер, вес. В конце концов, высказав вслух свои предложения, все сошлись на том, что она из золота 56-й пробы, диаметр её 3 сантиметра, вес — 18,75 грамма, стоимость около 30 иен. В специальном свидетельстве, приложенном к медали, говорилось, что обладатель её сумел отлично поставить школьное дело и немало способствовал делу просвещения. «За сие, на основании параграфа 8 Уложения о наградах, он удостаивается настоящей медали, что и удостоверяется».