Вывела негромко мать и неуверенно поглядела на сына. Тот ободряюще кивнул: «Где наша не пропадала, мать! Жарь…» Было и в самом деле занятно слушать. Голос у матери грудной, полный сдержанной силы, бархатистый, как у оперной певицы. Откуда статься?

Мать рассказывала о прожитом с печалью, не без усмешки. Жаловаться не хотелось, было и в ее жизни хорошее. Не все мечты сбылись по молодости, сын это и сам знал, не мог не знать. Жаль было матери себя, молодость свою и силы. Выходит, не одна она о безвозвратном печалится нынче, застой придержал многих. Она и сама видела, что в те годы почитались таланты особенные: ловкость, услужливость да связи. Насчет своего голоса она не очень обольщалась — профессиональной певицей ей не стать, но в самодеятельности она бы блистала, это точно. На профессионалов она насмотрелась в филармонии. Чего вытворяют?! Вспомнишь, вздрогнешь… Застой-то кое-кому на руку был, бумажкой прикрывались, отчетом с липой. Мать отводила душу, представляя, как теперь не сладко придется брехунам от искусства. Через них она молчала, а теперь хочется петь…

Больней всего было ей глядеть на афиши со знакомыми именами. «Дуэт пианистов…» Муж и жена, хотя фамилии разные. Жена на сцену редко выходила, управлялся за двоих муженек. В две руки наигрывал то, что в афише значилось для четырех рук. Сходило. Путевку предъявлял к оплате за двоих и время концерта удваивал. На него, бывало, жаловались, не зрители, их на концертах почти не было, на аркане не затянешь, нюх на халтуру у них чуткий, жаловались собратья-актеры… Застой. Хотя слово это было не в ходу, наоборот, наслышаны были о небывалых успехах искусства.

Успехи и вправду были «потрясные», концертные бригады укладывались в двадцать минут, вместо сорока положенных, благо на «бис» их не вызывали. Зрители разбегались, не дождавшись конца, а в отчетах писали тысячи приобщенных к высокому искусству, плюс десять процентов от достигнутого. Уши уполномоченной по распространению билетов краснели, когда она из года в год слушала одну и ту же арию Чио-Чио-Сан в женском исполнении и Риголетто в мужском. Все остальное было забыто за ненадобностью…

Мать тряхнула головой, отметая грустное, и закончила отчаянной скороговоркой:

В самодеятельности она пела по молодости и всякий раз на «бис», одного не могла пересилить — страха перед жюри. Постные лица жрецов от культуры вгоняли ее в пот, лишали голоса. Всякий раз получалось так, что награды на смотрах получали, по сути, не певцы, а их руководители — у кого авторитет повыше, должность престижней. Отчеты со смотров были пышные, чувствовалось, что и тут стараются кому-то угодить, угождать стало модным.

И лишь позднее мать поняла, чем ее так пугало жюри. В филармонии она не раз помогала проводить смотры и всего нагляделась, до конца жизни хватит. Оказалось, смотры — кормушка. Выделяют на них жирную сумму, и начинается дележ. Кому сколько… Режиссеру, жюри, сценаристу, звукооператору, за аренду сцены, микрофонов с усилителями, осветителю, шоферу автобуса за доставку жюри и артистов, хотя автобуса нет и не будет, режиссер и осветитель в одном лице, в списке членов жюри половина подставных лиц, и заседают они не по восемь часов в день, как указано в отчете, а от силы четыре. Мать сама получала за кого-то деньги и отдавала до копейки председателю жюри. Чужих денег ей не надо. Но петь на смотрах она перестала, навсегда… Теперь это называли застоем и требовали перестройки. В добрый час! Петь захотелось…

— Мама, ты сама сочинила? — удивился сын.

— Кто же еще? Писателей в деревне нет. Ты отцу не говори, ругаться станет.

— Почему? Ему-то что?

— Брехать — не пахать, скажет, — мать с тревогой оглянулась на дверь. Она уже выведала окольным путем, через знакомых, что муженек уволился из института, пристроился слесарем к запойному Пашке. Спелись, говорят, одному в подвале не управиться, вдвоем надо.

Жаль, что муж не чувствует перемен, а если чувствует, то как-то не так, цепляется за старое. Застой прошелся по ее семье, никого не пощадил, полюбила она мужа не за пьянку, за прямой и честный характер. Чем-то они были схожи: муж и жена — одна сатана, всякое умели, ко всякому готовились. Кто ж мог знать, что ничего не потребуется: ни таланта, ни доброты, ни честности. Льстить и угождать не умели, блатом не запаслись. Теперь вот у разбитого корыта…

Сын глядел на нее и улыбался, не знал, что мать у него такая славная певунья. Чего, спрашивается, молчала?

— Пой, мама, пой! — просил Аркаша, сложив уставшие руки ей на колени. Они были тяжелые и теплые, потому что совсем недавно победили непобедимый отвал. И пусть об этом никто не знает, даже мать, но она все поняла и оттого такая славная сегодня, поет!.. Наденька тоже пела… Все они, женщины, чем-то похожи…