Шрифт:
Вечерело. Разбухшее багровое солнце медленно потонуло за зубчатой гребенкой леса на горизонте, нехотя уступив город сиреневым теням. Без солнца те быстро густели, наполняя улицы. Редкие немощные фонари едва освещали снег у подножья столбов. Деревянные тротуары с их коварными ловушками в виде треснувших досок и ям стали особенно опасны. Прохожие осторожно двигались посреди улицы по оттаявшей днем, а теперь быстро замерзшей и оттого особенно скользкой колее. Одинокие машины изредка загоняли их с колеи в снег по колено.
Арвид опять в одиночестве сидел за своим столом посреди огромной, освещенной только в одном конце комнаты.
— У тебя здесь плюс или минус?— я зябко поежился.
— Плюс-минус ноль,— он устало улыбнулся.— Сегодня не топили. День экономии.
— Пойдем ужинать,— предложил я.
— А я еще и не обедал.
— Что, тоже день экономии?
— Нет, очень занят был.
— Куда годится!— возмутился я.— Так и сидишь весь день голодный?
— Голодный? Нет. У дежурного кипяток, начальник сухарей дал,— ему посылку из деревни прислали.
— Начальник у тебя, я смотрю, парень хоть куда!…
Пойдем, пойдем, я тебе землячку организовал. В твоем городе жила, на той же улице, в том же доме. По-латышски шпарит, как туземка,— придумал я с ходу, что бы заинтриговать его еще больше.— Эс теви милу,— припомнились кстати госпитальные уроки Арвида: «Я тебя люблю», по-латышски…— Ждет нас в восемь ноль ноль. И еще пиво!
— О!— оживился Арвид.— Три года не пил.
Тогда пошли скорей, а то разберут.
— Еще надо вот это…
Я посмотрел, над чем он мучается. Бог мой, все тот же несчастный старик!
— С ума сошел! Тебе бы не сухарей, а гауптвахту.
Ну, что ты там с ним все выдумываешь?
— Уже больше ничего! Вот,— Арвид ткнул пером в заголовок документа, лежавшего перед ним: «Постановление об отказе от возбуждения уголовного дела и производства расследования».— Только заполнить — и конец. В архив. Приказ начальника.
— Ну и правильно — он еще и недоволен!
Я взглянул на часы. Половина восьмого. Предложил, чтобы убыстрить дело:
— Давай диктуй, а я буду писать.
Давай,— согласился он и уступил мне место за сто лом.— Пиши: «Клименко Тихон Васильевич. Год рождения: 1883. Место рождения: Украинская ССР, Одесская область, село Мигаи…
— Мигаи,— записывал я, повторяя за ним.
И вдруг вспомнил: Мигаи! Знакомо!
Откуда?
— Семейное положение — вдовец… Что ты? Пиши! торопил Арвид.
— Погоди…
Мигаи… Васин - вот кто! Погибший шофер… Значит, они с Клименко из одного села?
— Когда он повесился?— быстро спросил я.
— Точно неизвестно. Медицинский эксперт считает, что провисел не меньше суток.
— А обнаружили когда?
— В среду.— Арвид поднял голову от своих бумаг -А что такое?
В среду. Васин погиб во вторник. И Клименко, выходит, тоже? И они земляки… Случайное совпадение? Или…
— Ох, Арвид,— начал я хрипло и откашлялся,— сдается мне, и верно твоему самоубийце еще рано в архив!
16.
До глубокой ночи мы с Арвидом ломали себе голову над внезапным открытием.
Могут ли Мигаи быть случайностью?
Вполне! Уж мы-то, фронтовики, знаем, что такое слепой случай.
Выйдешь утром из землянки. Тихо, не стреляют — благодать. Постоишь так, зажмурив глаза, под теплым солнышком. И тут ординарец окликает: «Товарищ лейтенант!». Возвращаешься недовольный: что ему еще там надо, не дает человеку погреться на солнце! А он сует тебе планшет — вот, взять забыли. Сплюнешь в сердцах: ах, чтоб тебе неладно, да не собираюсь я никуда!… И в тот самый момент — бах! Там, где ты только что стоял, дымящаяся воронка. Осталось бы от тебя одно воспоминание, если бы ординарец, вечный путаник, случайно не отозвал.
Или иду с бойцом, веду его к себе в роту. Новенький, необстрелянный, оглядывается тревожно по сторонам. Вдруг слышу — мина. Прямо на нас. Кричу: «Ложись!"— и сам валюсь как подрубленный. Рвануло, обсыпало землей. Встаю. Боец мой лежит, головой уткнулся в ствол сосны. «Подъем, говорю, кончай ночевать!» Лежит. Подхожу ближе и глазам своим не верю. Осколком мины у него аккуратно, словно бритвой, взрезало шинель, гимнастерку, рубаху под ней. А на теле — ни царапины. Сам осколок, рваный, весь в зазубринах, похожий на каменный нож первобытных людей, глубоко впился в ствол сосны точно над головой парня. И тот лежит, белый, как его рваная рубаха, пошелохнуться боится, верить не смеет, что жив.