— После литургии завтра начнем снимать колокола со всех звонниц, — закончил архиерей, и словно дуновение ветра пронеслось по церкви, но так же быстро и утихло, как поднялось. — Мы одолеем врага! — тихо молвил Мельхиседек, и все перекрестились, всем сердцем принимая эти слова. — Аминь! — провозгласил епископ и, торопливо, не заходя, как полагалось бы, в алтарь, спустился с амвона и пошел через собор, мимо большой запорожской иконы, на коей сечевики в красных жупанах, подняв чубатые головы, глядели вверх, на деву Марию, а из уст кошевого тянулась к ней лента с надписью: «Молимся, спаси нас от всякого зла, от войны, от друзей непрошеных».

Густая толпа мирян расступалась перед пастырем, как масло перед горячим ножом.

На майдане отца Мельхиседека тесно обступили те, кто не мог протиснуться в церковь к вечерне, и множество вопросов и всяких дел обрушилось на владыку таким обвалом, что он, усталый, озабоченный, сев на березовый пень, попавшийся на пути, на лужайке, невдалеке от архиерейского дома, должен был повторить все, что сказал в соборе, и мирославцы на улице чувствовали себя вольготней, нежели в церкви, вот и спрашивали у пана полковника — кто что хотел: о колоколах, о письме в Москву, о работе для пришлых ремесленников и снова о троицкой седмице.

— Отец Варлаам стращает вас чертями? — спросил Мельхиседек.

— Стращает.

— Будто нечистая сила пристанет, коли будете работать для защиты от ворога в клечальную неделю?

— Да.

— Так не верьте попу! Это говорю я, полковник мирославский…

— Страшновато, полковник.

— Шляхетская неволя страшнее всякого черта!

— Да не страшнее адова греха, ваше преосвященство! — возразил сотник Хивря, что вышел из церкви с пучочком освященного калуфера, как то делали молодицы. — И если доведется выбирать меж грехом…

— И изменой? — подсказал епископ и обратился к народу: — Так будем, черкасы [15] , волю добывать иль в польском ярме пропадать?

— Волю! Волю! — закричали мирославцы.

— Да поможет нам бог!

— Аминь! — провозгласил епископ.

— Либо дома не быть, либо волю добыть! — гаркнул сильным басом Прудивус, который, так и не попрощавшись с братом Омельяном, только что воротился в город. Он был весьма опечален, и голос его разнесся над майданом с такой силой, что толпа вся заколыхалась. — Волю добыть! — повторил лицедей.

— А ежели волю… — снова отозвался Мельхиседек. — Ежели воли хотите, то надобно, греха не боясь, поскорей приступить к работе, дабы панна Смерть, что уже заглядывает нам в очи, скорей отворотилась от нашего славного города.

— Чтоб не подмял нас гетман Однокрыл!

— Не пустим его походом на Москву!

— Да поможет нам промысел божий! — воскликнул епископ. — А коли не пустим мы нахлебника ляшского ступить дальше, то и Москва спасибо скажет нам не раз, ибо сильны мы только с ней. Аминь!

Хоть кое-кто и возражал еще, но по толпе прошел одобрительный гомон, и уже видел епископ, что на троицу мирославцы лениться не будут, да и беглецы из окрестных сел помогут жителям Долины оборонять свою честь и свободу.

Владыка направился было к своему дому — на обрыве, но другую сторону Соборного майдана, но остановился, ибо увидел, как пробивается через толпу, оскалив рот с дыркой на месте передних зубов, Демид Пампушка, несущий в руках свиток, с коего на узенькой ленточке свисала красная шпанской смолы печать.

— Недобрая весть! — крикнул обозный.

— Что случилось?

— Слыхали? Письмо!

— От кошевого? Из Сечи?

— От гетмана Гордия Однокрыла.

— Что за письмо?

— Только что окружил всю Долину, закрыл последний выход!

— Праведно посетил ты нас, господи, гневом своим, — перекрестился отец Варлаам.

— Что ж он там пишет? — спросил старый гончар Саливон.

— Пугает голодной смертью.

— Не рано ль?

— Выхода из Долины уж нет.

— Выстоим, пане полковой обозный! — насмешливо бросил ему гончар.

— А как? Как? — дергая себя за тонкий щетинистый ус, спрашивал пан Куча. — Однокрыл в этом письме похваляется, что разбил под Гадячем отважное войско верного народу полковника Мартына Белодида…

— Брешет, чертов лебедин! — спокойно молвил епископ.

— …Что он послал уже своих наемников супротив полков князя Верейского, кои стоят в Белгороде, и что мы их здесь ожидаем напрасно…

— Брешет, живодер варшавский!

— …И клянется, — продолжал Пампушка, — не отступать от Мирослава, покуда все мы тут не вымрем, как шмели в дыму…