— А такова: сокровищ покойного гетмана в Калиновой Долине искать не следует.

— Почему?

— Золота и серебра здесь нет. Это верно! А ежели нет ни серебра, ни золота, то ради чего ж…

— Есть сокровища подороже, — тряхнул серьгой Мамай.

— Дороже чистого золота?! — поразился Оврам Раздобудько.

— А зачем тебе сейчас серебро и золото? В осажденной Долине? Зальешь себе золотом глотку, когда не станет хлеба? Иль серебром стрелять будешь, коли не станет пороха? Иль из жемчужного мониста детям голодным каши наваришь? Иль самоцветы вставишь убитым лыцарям — вместо живых очей?

— За дукаты, за перлы и адаманты можно купить все на свете, — молвил Оврам.

— Все, кроме чистой совести! — И Козак обратился к громаде: — В запорожских кладах опричь золота мы сможем, кажись, найти оружие и порох…

— Это — самый драгоценный клад! — сказал тот же юнец-зеленец, и даже волны от слов тех заходили по всему майдану, а бледное лицо пана Пампушки, стоявшего молча, налилось кровью.

И он, почесав свой голый затылок, сказал:

— Вот это клад! Ну-ну!

— Что там еще есть, в том запорожском тайнике? — спросил епископ Мельхиседек.

— Там схоронено и немало чистого…

— Золота все-таки? — встрепенулся Раздобудько.

— Железа, — улыбнулся Козак Мамай. — На сабли и на копья.

— А-а-а, — разочарованно вздохнул Оврам, а сам опять подумал про свою беседу с панной Кармелой, про старое письмо покойного полковника Кондратенко, про верные приметы, кои в том письме должны быть, и в душе искателя все пело и светилось, хоть тревога и не оставляла его. Он легко поддерживал сей пустой теперь для него разговор и с каждым словом Козака все правдивее и правдивее изображал свое разочарование.

— Там еще и зерно может быть, — продолжал Мамай, — ссыпанное в глиняные посудины зерно пшеницы, зарытое тут про черный день, который вот теперь наступил.

— Ну что ж, — показывая на лице своем бурную радость, сказал пан обозный, — все это очень и очень славно, черт побери! А как же!

— Оно и впрямь хорошо было бы, — заговорили мирославцы, — кабы удалось найти хоть немного того добра!

Народ загудел, и улыбки осветили угрюмые лица.

— К делу, честной мир! — деловито подтягивая гашник и вновь обретя свойственную ему горделивую осанку, заиграл глазками паж Куча-Стародупский. — Не так ли, владыко? Начнем искать, начнем копать, а там, смотри…

— Погоди, пане Куча, — прервал Козак Мамай. — А чисты ли твои руки?

— Посмотри, — обозный, удивленно глянув на свои ладони, протянул их Козаку.

Но Мамай между тем говорил:

— Запорожские причудники, по приказу покойного гетмана зарывая в Долине свои сокровища, тоже их… закляли!

— Я так и думал, — деловито заметил Раздобудько.

— Закляли до той поры, пока их добро не будет надобно для правого дела.

— Эта пора настала! — произнес Пампушка-Стародупский. — А посему…

— Закляли их вот как: отдадутся козацкие сокровища только в чистые руки. Вот почему, пане Пампушка, нечистая твоя душа, я спросил о руках.

— На моих руках, — окончив рассматривать свои панские ладони, сказал Пампушка, — ни земли, ни сажи, ни царапинки.

— Без царапин, — торжественно молвил Мамай, — без земли и без пота сокровища те не добыть.

— Не понимаю, — даже вскрикнул пан обозный, рассердившись, хотя всегда старался разговаривать негромко. — То им нужны руки чистые, то нечистые!

— Чистые, пане Куча, — спокойно отвечал Мамай. — Для сего дела нужны чистые руки, светлые души, коим себялюбие не застит любви к богу, к простому человеку, к правде. Чистые руки, чистая совесть, ясное и правдивое око, которые на войне будут стараться стать еще чище и яснее, — вот кому откроются и отдадутся сокровища в Калиновой Долине.

Замолчали добрые люди.

Да и недобрые притихли.

И снова стал доноситься издалека неясный шум мелкой оружной стычки, потому что однокрыловцам, верно, и троица была не в праздник, и грех не в грех, ибо уже не раз сегодня они пытались схватиться с защитниками Мирослава, а вот сейчас полезли впервые с другой стороны, от только что закрытого ими второго выхода из осажденной Калиновой Долины.

— Говори, Мамай, — попросили из громады.

— Что ж молчишь? — крикнул кто-то в толпе.

Даже Ложка с укором тявкнул на своего чародея-хозяина.

— Я уже сказал, — наконец отозвался Мамай. — Разыскивая теперь мирославские сокровища, каждый из нас… кто был силен, станет еще сильнее…

— Так-так! — загудела толпа.

— Храбрый — станет еще отважнее.

— Хорошо, черт подери!.. — одобрили люди.

— Чей ум был доселе острым, станет что дамасский меч.

— И славно!