— А не пора ль нам сковать крюк? — кивнув на обозного, спросил Хома Нетреба, старый коваль.

— За плохие вести палок двести! — крикнул Прудивус.

— Не я ж сие выдумал, — погладил себя по голому черепу Демид, потому как там еще чернел след соколиного клюва и сейчас засвербело как раз в том месте. — Вот, читайте письмо!

— Брешет он, самого черта байстрюк! — снова спокойно молвил владыка. — Я гетмана знал еще в ту пору, когда он служил в Луцком суде регентом, где он, видно, и врать научился. Не потому ль он врет, что московские ратники уже держат в осаде двух желтожупанных полковников в конотопском замке? Не потому ль он врет, что супротив гетманской власти по всей Украине — восстание за восстанием? Не потому ль он врет, что в бою под местечком Гримайлом запорожцы уже разбили три с половиной тысячи войска Однокрылова, — наемнички-то его столь налакались там, что себя не помнили, не то что про битву думать, ибо козаки подсылали к ним своих братчиков с горилкой… Ну и удирали ж однокрыловцы, стыд потеряв, потому что запорожцы захватили их коней, и только немногим удалось безоружно уйти пехтурой. Почему ж о том молчит пан гетман? К нам сюда, сами знаете, панове, бегут из его войска обманутые козаки, а из его сел — посполитые, даже челядь, даже развращенные на легких хлебах дворовые…

Помолчав, Мельхиседек сказал:

— Ты все это знаешь, пане Куча! Так зачем же…

— Но… письмо гетмана!

— Болтай! — гаркнул во все горло владыка, прездоровый в свое время козачина, и, схватив толстенного Кучу, поднял вверх, что перину, и так его тряхнул, что пан обозный чуть не окочурился.

Опустив Демида Стародупского наземь, отец Мельхиседек гневно обратился ко всем:

— Коли кто молвит хоть слово супротив воли народа — смертная казнь без пощады! — И эти слова военачальника снова всколыхнули толпу.

— Смерть ему! — закричали десятки голосов. — Обещано ж ему ребром на крюк!

— Голодные воюем!

— Может, вам калачей напечь? — глумливо прокричал пан Пампушка.

— А что ж! — сердито возразил епископ. — Козак не шутит ни мечом, ни калачом!

— На кол его, сукина сына!

— Ребром на крюк!

— Но я уже успел кое-что сделать, ваше преосвященство, — видя, что шутки кончены, поспешил объяснить пан обозный. — Я нынче весь день там…

— Мало! — не слушая, что тот скажет далее, оборвал полковник.

— Я уже успел, пане полковник, позаботиться о том, чтобы…

— Мало! — снова бросил полковник.

— Смерть ему! — снова закричала толпа.

— Слышишь? — спросил епископ. — Не только я, а уж и народ обрек тебя казни: ежели через неделю в нашем городе…

— В осаде?!

— …Ежели не будет всего, что надобно для козацкой души и тела, тебя казнят-таки самой лютой смертью.

— Но, владыко… — ужаснулся обозный. — Где ж я все добуду? То, чего нет?! Где я добуду! Я ж — не колдун!

— А есть среди нас и колдун, — тихо отозвался Саливон Глек.

И словно тихий ветер прошелестел в толпе:

— Козак Мамай?

И все стали оглядываться: не тут ли он? Затем толпа забурлила:

— Козак Мамай! Козак Мамай! Козак Мамай!

А он был тут, недалечко.

Сидел на пригорке, под старым кряжистым дубом, словно ничего и не происходило на ближней зеленой муравке, будто не его и звали столько голосов.

Сидел он в своей обычной созерцательной позе, ноги по-турецки сложив, как Ходжа Насреддин.

С невозмутимым спокойствием в глазах.

С какой-то иной бандурой в руках.

А подле него — копье козацкое, вогнанное до половины в землю.

К копью конь-иноходец привязан, тот самый Белогривец, коего Мамай намалевал на черной стене гетманского узилища.

Возле коня — наш добрый знакомый, Песик Ложка.

Все доподлинно так, как малевали Козака Мамая тысячи мастеров из народа на нехитрых картинах в течение нескольких столетий, — да одним только не походило все то на известные картины: возле Мамая притихла большая орава мирославской детворы, завороженной то ли голосом его, то ли бренчаньем козацкой бандуры.

Он им уже и песни пел, и играл с ними, потому как дети всегда льнут к Козаку, и все то знали, даже молодицы малышей водили к нему — на счастье, вишь! — а тяжелые ходили посмотреть на Мамая, чтоб уродилось хорошее дитя… Вот и теперь, наговорив им небылиц, слегка струн касаясь, золотой серьгой потряхивая, он тихо-тихо рассказывал:

— …Пришел я домой. Хочу поесть, да негде сесть, — я за пирог и — за порог. Откуда ни возьмись — оса, да хвать меня за волоса, и понесла на небеса. Взлетел на небо, гляжу я — стежка. Иду, иду, гляжу я — церковка: из калачика дверка, пирожком подперта, бубличном заперта. Откусил я бубличка — церковка отомкнулась…

И надобно было видеть его лицо в тот миг!

В глазах детей он видел восторг, да и у самого Мамая лицо, суровое, дубленное солнцем, искусанное комарами, иссеченное всеми ветрами, сняло, как у дитяти.

Не часто в те поры козакам удавалось поиграть с детьми, но суровые люди жаждали этого всегда, мирные козаки, коим приходится всю жизнь воевать, обороняя родную сторону, женщин и детей, и теперь вот Козаку опять и опять хотелось повозиться с малышами, побегать, каждого прижать к груди, доселе не вкусившей святого отцовского счастья, этой радости — обнять свое дитя, той животной радости, что человечнее и драгоценнее среди всех прочих радостей бытия.