— Пане Матлах, — сказал я, еле сдерживая себя, — мне нужно поговорить с вами.

Мой тон и мой вид удивили Матлаха. Он с беспокойством взглянул на меня.

— Послухаю, пане Белинец, что у вас такое.

— Пане Матлах, то, что вы делаете с землей Федора Скрипки, Соляка и других, — это преступление, грабеж! Если вы бога не боитесь, людей побойтесь. Вам люди этого не простят!

Матлах глядел на меня, снисходительно улыбаясь. Минуту назад он опасался, что я сообщу ему о каких- нибудь новых осложнениях или эксцессах в Студенице, и теперь он совершенно успокоился.

— Послушайте, пане Белинец, — сказал Матлах. — Я дело делаю, и еще якое дело! Может, первое у нас в Карпатах. А вы мне говорите: грабеж! Ну добре, я пожалею, так другой на мое место встанет. А меня, думаете, в той Америке, в шахте, кто-нибудь жалел? Жилы тянули, и вытянули бы все до одной, если бы я сам других жалеть не перестал. А как перестал, так мне и удача в руки пришла. Вот как жизнь делается!

— Не жизнь, а нажива, вы хотите сказать.

— Не все одно, что поп, что пан превелебный, — махнул рукой Матлах. — А еще хотите моего совета послушать, пане Белинец?.. Не ваша это забота, как я себе дорожку прокладываю. Вам без той заботы спокойней и легче будет, а меня нехай бог уж судит, а не вы.

— Судить вас, к сожалению, не в моей власти, но в моей власти сказать, что служить я вам не могу и не хочу. Вы гоните людей с земли, а земля эта принадлежит им по праву, сколько бы судов вам ее ни присуждали. Слышите?

— Э-э, вон вы куда! — уставился на меня Матлах. — А зря, правда, что зря… Лучшей службы, чем у меня, вам не найти, да и худую тоже не скоро найдете, походить да попросить придется… Ну, а потом о доме надо было бы подумать, вам ведь еще сколько платить…

Краска прилила к моему лицу, ладони стали горячими и влажными. На миг передо мной предстала Ружана такой, какой я видел ее при закладке дома, но только на миг.

— Это все, что вы можете мне сказать? — спросил я.

— Что же еще? — пожал плечами Матлах. — Скрывать не стану: вы мне нужны, пане Белинец, да земля больше нужна. По человеку плачут день, а по земле — всю жизнь. Я с вами говорю начистоту.

— И я вам отвечаю тем же, — произнес я и поднялся со стула. — Можете искать другого на мое место.

Матлаха передернуло. Короткие пальцы вцепились в ободок колеса кресла.

Я повернулся и пошел к двери.

— А не пожалеете, пане Белинец? — крикнул мне вслед Матлах.

— Нет, не пожалею.

Снимая в полутемной прихожей плащ с вешалки, я слышал, как младший Матлах сказал отцу:

— Уйдет ведь.

— Вернется! — самоуверенно и громко, видимо рассчитывая, что я еще не ушел, ответил Матлах.

— А если не вернется?

— Не может, он по рукам и ногам связанный.

…Лестнице, кажется, нет конца. Ступени, ступени, ступени… «…Обувь Бати… Все человечество… Лучшее мыло…» Ах да, это же дверь! Она распахнулась бесшумно. Несколько шагов под аркой отеля Берчини — и предо мной улица.

Продавец каштанов раздувал угли в жаровне. На противоположном углу ужгородские маклеры и дельцы, шушукаясь, совершали свои сделки; какой-то человек, в заштопанном пальто, с поднятым воротником, бесцельно брел по тротуару, заглядывая в витрины магазинов; поравнявшись со мной, он снял шляпу и произнес:

— Может быть, пан не откажет мне?.. Стыдно просить, но что поделаешь…

Я вынул из кармана несколько геллеров и положил их в протянутую руку. Человек поблагодарил и побрел дальше той расслабленной походкой, какой ходят люди, которым некуда идти.

Миновав центр, я очутился на набережной. В домах и на улицах загорались первые огни, и эти огни, речная прохлада, монотонный шум воды подействовали на меня успокаивающе. Мысль заработала четко и последовательно.

Что я должен сейчас делать? Ехать в Студеницу к Горуле, предупредить о сделке Матлаха с судом?.. Но до Студеницы далеко, а ведь каждый день может быть теперь дорог… И тут пронеслась в голове мысль: Куртинец!.. Он жил в Мукачеве, там, где находился в те годы краевой комитет Чехословацкой коммунистической партии, всего в сорока пяти километрах от Ужгорода. Решение созрело мгновенно. Через полтора часа я уже был в Мукачеве, добравшись туда последним автобусом.

Я знал адрес «Рабочего дома», где помещались краевой комитет и редакция «Карпатской правды». Мне не раз случалось проходить мимо одноэтажного здания, на фасаде которого был изображен барельеф рабочего, разбивающего молотом свои оковы.

Сойдя с автобуса, я направился на тихую Интернатскую улицу.

…Мне не повезло.

— Товарища Куртинца нет, — сказала, окинув меня внимательным взглядом, худенькая черноволосая женщина с молодым, милым и утомленным лицом. Она вышла ко мне из соседней комнаты, откуда доносились скороговорка пишущей машинки и неторопливый диктующий басок.