— Но мне необходимо его видеть! Это очень важно!

— Непременно его самого?

— Да, непременно!

Женщина замялась.

— Он нездоров, — сказала она, — лежит дома. Но, простите, кто его спрашивает?

— Я назвал себя.

— Белинец… — повторила она. И вдруг, видимо, припомнила что-то: — Постойте-ка, Студеница… Го- руля?..

— Да, да, Горуля! — подхватил я обрадованно. — Но я не от Горули, а пана Куртинца мне необходимо видеть сейчас же по очень важному делу.

Женщина задумалась, заглянула в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и сказала:

— Подождите меня, пожалуйста.

Вернулась она минуты через три уже в пальто и берете.

— Идемте, пане Белинец, я отведу вас к Куртинцу, — просто сказала она и пошла к двери, застегивая на ходу перчатку.

Идти пришлось через весь город. Горели фонари. Улицы были малолюдны. На стенах домов, как и в Ужгороде, тут и там белели листовки: «Фашизм — это война. Долой фашизм!»

Многие листовки оказались сорванными, словно кто-то начисто пытался их соскоблить. Это были следы незримой борьбы на стенах, упорной, заставляющей настораживаться.

Наконец моя спутница остановилась у подъезда трехэтажного дома и сказала:

— Здесь.

Поднявшись на второй этаж, женщина вынула из сумочки ключ и отперла дверь одной из квартир. Щелкнул выключатель, и мы очутились в небольшой прихожей. В ту же минуту туда вбежали двое мальчиков.

— Ма пришла! Ма пришла! — притопывая, кричали они. Они не обращали на меня никакого внимания и, обхватив мою спутницу с двух сторон, уткнулись в ее пальто.

— Подождите, ну, подождите! Дайте раздеться! — уговаривала мать, но не пошевельнулась, чтобы освободиться из объятий мальчиков. Один из них, лет семи, был похож на нее — такой же черноволосый и большеглазый; второй, года на три моложе, неповоротливый, светлоголовый крепыш, уже сейчас чем-то напоминал Куртинца.

— Ма, ты уже совсем пришла, да? — суетились дети вокруг матери.

— Нет еще, не совсем. Мне надо вернуться…

— Анночко, — раздалось из полуоткрытой двери, — ты, кажется, не одна?

— Нет, не одна, Олексо. Можно к тебе?

Мы вошли в небольшую, заставленную книгами комнату. В глубине ее, близ стола, заваленного рукописями и гранками, полулежал, укрывшись пальто, Куртинец. Несколько лет назад, во время крупной забастовки, жандармы открыли огонь по бастующим и Куртинца тяжело ранили. От смерти его спасли, но рана временами открывалась и причиняла ему немалые страдания. Вот и сейчас она снова напомнила о себе.

Когда мы вошли в комнату, Куртинец заслонил глаза от света и долго всматривался в мое лицо. Я никак не думал, что он узнает меня: виделись мы с ним только однажды, и с тех пор прошло немало времени.

— Кажется, пан Белинец? — наконец произнес он.

— Да, пане Куртинец, у вас хорошая память.

— Пока не жалуюсь, — улыбнулся он, протягивая мне руку, — а что будет дальше, не знаю. Может быть, наука дойдет и до того, что люди стареть перестанут. Я ведь очень верю в науку.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила пани Куртинец, присаживаясь на краешек дивана. — Тебе, кажется, лучше?

— Гораздо лучше, — поторопился согласиться Куртинец, не сводя с меня глаз, в которых я читал и вопрос, и удивление, и беспокойство. Он подтянул поближе кресло и пригласил меня сесть. — Рад вас видеть, пан Белинец, и не примите это, пожалуйста, за простую любезность. А на нездоровье мое не обращайте внимания.

— Мне сказали, что вы больны, — проговорил я, — но я не знал никого другого, к кому нужно обратиться.

Лицо Куртинца приняло настороженное выражение.

— Что случилось?

Я принялся сбивчиво рассказывать. Несколько раз Куртинец прерывал меня вопросами, и по мере того как я отвечал на них, лицо его становилось все более озабоченным.

— Горуля еще не знает об этом? — спросил меня Куртинец, когда я замолчал.

— Нет. О суде мне стало известно только сегодня в Ужгороде.

— А кто там поддержал Матлаха?

— Фамилий он не называл.

— Впрочем, это и не так важно, — проговорил Куртинец. — Ткнешь пальцем наугад — и попадешь в точку.

Решительным движением он скинул с себя пальто, поднялся и, поморщившись от боли, принялся быстро одеваться. Жена его не протестовала, она только спросила:

— Ты в комитет, Олексо?

— Да. И тебе, кажется, нужно возвращаться?

— Пойдем вместе, — кивнула пани Куртинец, потом, подумав, спросила: — Что, Олексо, придется менять весь материал в завтрашнем номере?

— Не думаю. Цензура все равно не пропустит даже самой маленькой корреспонденции об этом возмутительном деле… А знать о нем должна вся Верховина… И тут необходимо только одно — листовка! — Куртинец обернулся ко мне: — Как у вас со временем, пан Белинец?

— Располагайте мной, — ответил я, — если могу быть чем-нибудь полезен.