В комитете задержались далеко за полночь. Мне пришлось повторить мой рассказ, теперь меня слушали несколько человек.

По совету Куртинца я должен был остаться в Мукачеве. В гостиницу он меня не отпустил, а повел ночевать к себе.

Всю ночь в кабинете Куртинца горел свет. Сквозь дрему я слышал, как глухо стучала пишущая машинка, кто-то приходил и уходил, осторожно щелкал замок входной двери. Наконец уже под самое утро я заснул, но ненадолго. Меня разбудил Куртинец. Включив свет, он протянул мне первый, еще влажный оттиск листовки с призывом стать на защиту студеницких селян, сгоняемых с их земли.

И мог ли я в ту минуту предполагать, с какой силой отзовется на этот призыв Верховина!

А Верховина зашумела.

В воскресенье после церковной службы священник в Студенице обратился с пасторским словом к селянам. Стоя на идущей вокруг церкви галерейке, он призывал их к покорности и терпению, обещая за это царство небесное и вечное блаженство. Перед ним на церковной лужайке под стонущим осенним ветром стояла селянская толпа; люди, понурив головы, уныло слушали пастырское слово.

— Господь бог наш, — монотонно тянул священник, — принял страдания и терпел муки за грехи людские, и нам шлет он испытании, чтобы мы страданием и терпением искупили грехи свои.

— Отче духовный, дозвольте спытать вас, — неожиданно раздался голос, и, расталкивая толпу, вперед к галерейке вышел Горуля.

Толпа шелохнулась, словно от порыва ветра. Мужчины подняли головы и насторожились, женщины плотнее запахнули свои платки и гуни, а ребятишки теснее прижались к материнским подолам.

Горуля выждал мгновение и, став вполоборота, чтобы одновременно видеть селян и священника, спросил:

— Вы тут сказали про грехи. Но какие грехи вот у этой дивчинки? — он шагнул к первому ряду селян, где стоял Федор Скрипка со своей пятилетней внучкой, и поднял ее, как перышко, над толпой. — Какие у нее грехи, люди, чтобы принимать за них испытания от господа бога? За какие грехи ее с батьком и дедом гонят с земли? Что же бог слова не скажет, отче духовный?

— Богохульник! — рявкнул на Горулю стоявший поблизости корчмарь Юрко Попша.

— Ни, я не богохульник, — мотнув головой, спокойно сказал Горуля и, не спуская с рук испуганную девочку, продолжал: — Я правды хочу… Или, может быть, у меня грехов больше, чем у Матлаха? Или я, — голос Горули захлебнулся от гнева, — я с Федором Скрипкой да со Штефаковой Оленой, а не Матлах со своими волошинцами и аграрами добиваемся, чтобы на народ фашистскую петлю накинули, як Гитлер накинул ее на всю неметчину? — Горуля подступил к Попше. — Может, то не Петро Матлах, а я, Горуля, суд подкупил и долги приписал нашим односельчанам, чтобы забрать их землю? Нет, ты скажи прямо перед народом: кто?

— Скажи! Скажи!.. — послышалось с разных сторон.

И, как туман рассеивается от солнечного тепла, так рассеялась унылая покорность, владевшая людьми всего несколько минут назад, а вместо нее поднималось из глубины души то наболевшее, гневное, что каждый таил. Да, они были грешны друг перед другом, враждовали при семейных разделах, шли в топоры из-за меж, завидовали случайному заработку соседа. Но под этой накипью, как уголь под золой, горела и не гасла жажда правды, свободы и справедливой жизни.

Толпа зашевелилась. Заговорили все сразу.

Горуля опустил на землю испуганную девочку, она бросилась к деду и вцепилась в его руку.

— Люди! — раздался голос Горули. — Вот тут нам отец духовный сказал: «Терпите, бо все должны терпеть». А что кому терпеть? Панам — их богатство, а нам — нужду, голод и неправду?

— Мы своими трудами нажили! — крикнула из толпы Матлачиха.

— Может, поменяемся? — спросил у нее Федор Скрипка. — Чтоб не так тяжело было, я тебе пустое брюхо, оно — ух! — какое легкое! А ты мне малость грошей и свою тенгерицу.

— Надорвешься!

— Ничего, мне соседи подмогут.

Пронесся смешок, но Горуля прервал его.

— Ну что же, добрые люди, — спросил он, — может, потерпим, подождем до поры, пока Матлах всех с земли не сгонит, пока лютый не скосит?

И вдруг из толпы вырвался одинокий, надрывный голос Олены:

— Хлеба-а-а!

Кто крикнул, Горуля не разглядел, но он подхватил:

— Да, хлеба! Работы! И чтобы правда стояла! Чтобы фашизму дороги не было! Люди, в Мукачево идем! Мы будем не одни, вся Верховина пойдет! — И над толпой взметнулись и рассыпались брошенные Горулей листовки.