Повернулся… и лебединым крылом мне вдогонку взлетела над асфальтом перрона рука Марины с платком.

Вот и все.

Дописал я вчера до этого места, а тут пришел ко мне приятель один.

Вместе с ним мы Уфу брали у Колчака. Брюнет, выпить любит и литературу обожает.

Увидел листки на столе.

— Рассказ пишешь?.. Прочти!

Стал я читать. Дочитал до колец, а он и говорит:

— Дальше можешь не читать! Дальше я, брат, все знаю!

— Что ж ты знаешь?

— Обыкновенная история!.. Все мы сволочи одинаковые! Уехал на фронт, со скуки с сестрой спутался, от сестрита лечился… а про девушку и забыл. А письма, я в отсутствием бумаги на фронте, в дело пускал, пока приходить перестали.

— Эх!.. Не поймет человечья душа человечьей души! Всякие казусы бывают. Обыкновенно так бы оно и кончилось…. А вышло у меня не так. Но только от твоих слов теперь мне писать уже расхотелось.

— Ну нет! Не смеешь! Для меня напиши!

Что ж, так и быть, напишу.

Приходили на фронт письма от Марины каждую неделю, бодрые, крепкие, морем и солью овеянные письма.

И я писал. Яростно, жадно. Ночами в вонючих блиндажах, где пахло гноем и экскрементами, при свечном огарке, я лил на бумагу солнечный мед, которым полно было сердце.

Полгода так прошло, и ни с какими сестрами я не путался.

А в начале февраля, в разведке, прострелил мне очкастый ландштурмист, — прежде чем я его шашкой перекрестил, — левую руку в локте.

И уехал я в Москву, как раз на февральскую революцию.

Сознаюсь — тут завертелся. Жандармов разоружал, заспанных бородачей из казарм Покровских ночью вытаскивал революцию делать, потом в десять комитетов избрался сразу и хоть писал Марине, но в Крым собрался лишь в конце апреля.

Но только в Харькове входит в вагон конвой с офицером каким-то.

Начинают документы проверять.

— Ах, это вы будете Лавренев?

— Я!

— Я вас арестую!

— Что такое?..

— У коменданта узнаете.

Привели меня к коменданту. Генерал дубовый и пальцем дубовым перед носом качает.

— Нехорошо, молодой человек!

— Да что нехорошо?

— А вот телеграммка! — И сует мне в руки.

«Комендантам дорог, городов. Штаб Петроградского военного округа предлагает задержать выехавшего сведениям Крым поручика гренадерского Фанагорийского Лавренева, скрывшегося должности адъютанта генкварта округа с казенными суммами».

— Да я же не гренадер, а гусар! Тут ошибка. И в Петербурге я не был, и адъютантом генкварта не состоял, и не поручик. Вот мои документы! Дайте за мой счет телеграмму в Петербург!

Но генерал недаром дубовый был.

Как ни доказывал я свою невинность, как ни говорил, что, наверное, перепутали фамилию, как ни требовал выпустить, угрожая именем революции, но только увезли меня через три дня, проморив на гауптвахте, в арестантском вагоне в Питер.

А там ясно — извинились… Лаврентьев бежал.

И сколько раз предупреждал не путать меня с Лаврентьевыми. Фамилия моя единственная, а тут каждый раз писарь какой-нибудь норовит в документе прописать — Лаврентьев.

А на телеграфе наоборот вышло. Выпали две буквочки — и все!

Хотел обратно в Крым, — не тут-то было. Прикомандировали меня, как знающего английский язык, к какому-то полковнику Гопкинсу. Из Америки, черт, приехал посмотреть на русскую революцию. Но только недолго смотрел. Скоро Октябрь нагрянул, а после Октября стал я формировать конные партизанские части и выпросился на Украину.

Добрался до Екатеринослава, а тут немцы поперли за хлебом. Пришлось уходить. Но от Марины все еще письма были, и я ей писал по-прежнему.

И томились мы так, в невозможности встретиться.

Послал я ей денег и писал:

«Выезжай и добирайся до Москвы».

Но денег она не получила, а последнее письмо от нее пришло в Москву в июне.

«Очень беспокоюся, родной. Деньги твои на почте пропали. Выехать невозможно, а, говорят, с Россией скоро и письма ходить перестанут. Если б ты видел, что тут немцы и белые творят! Но у нас есть надежда. Матросы кой-какие, что попрятались, говорят — скоро красные придут. Жду тебя! Люблю крепко!»