Шрифт:
Разрывает земля, вражит земля людей, а море вяжет прочно и крепко.
И спросил меня однажды Коля, когда мотали мы крючья перемета:
— Чего, Боря, скучный?
На море нет отчеств и чинов. Вольное море! Не любит поклонов, и у моря каждый сам себе отец и сам себе царь.
Звал меня Коля по имени, запросто, как все рыбаки.
— Разве скучный? Почему думаешь?
— Не думаю — вижу! Глаз морской острый, скуку в человеке видит.
— Да нет же, Коля. Просто так!
Цок языком Коля.
— Знаю чего! Любовь надо.
— Ну, придумал!.. Любить-то здесь некого.
— Зачем некого? Красивые женщины есть. Петербургские. Ты молодой, красивый!
— Надоели мне, Коля, петербургские женщины.
— Караимки красивые есть. Богатые! Бабаджан девушка. Тотеш, Бобович. Приданого двести тысяч.
Смешной Коля! Двести тысяч. А я не хочу.
— Не нужно мне твоих двести тысяч. Бери себе!
— Я бы взял. Баркасов настроил, шхуну купил. Война кончится — товар в Трапезонд возить, обратно. Контрабанда немножко. Только за меня не пойдет. Я — простой рыбак.
Зло бугрятся Колины мускулы, и на щеке желвак вскочил.
— Иди на войну — прапорщиком сделаешься, тогда пойдет!
— Не хочу на войну! Мы, греки, мирные. Кровь видеть не надо.
Выбросил Коля последнюю бухту перемета за борт. Играет месяц голубоватыми бликами в Колиных зрачках, и грустные зрачки стали у Коли.
Тяжелая жирная зыбь шумела, и переползал голубоватым удавом прожектор с миноносца по синему горизонту.
Было это уже на равноапостольного князя Владимира, когда поспевают в садах большие черные вишни, горьковатой пахучей сладостью расплывающиеся во рту.
За два дня, возвращаясь с лова, напоролись мы против маяка на торчавшую сваю и проломили дно у третьего шпангоута.
«Аретэ» лежал перевернутый на песке, и Коля смолил свежую латку.
А я, расстегнув френч, болтал от скуки ногами в горячей воде, брызги которой мгновенно сохли на сапогах.
Сзади шурхнул песок, но я не оглянулся.
— Колька, божий жук! Здравствуй! Как живешь?
Коля поднял голову от жестянки со смолой и радостно закивал.
— Марина! Здравствуй, здравствуй! Что давно не видно?
— К тетке на побывку в Чаплинку ездила. Соскучилась — вернулась!
Повернул я отяжелевшую золотым зноем голову.
Узкие босые ступни в песке, полосатое ситцевое платьице, туго обтянувшее высокую талию… Протягивает руку Коле.
— Как Афанасий? Много наловил за месяц?
— Ничего, наловили. С нами друг ездит… Боря. Рука легкая.
— Кто ж этот друг-то новый?
— А вот на камушке сидит. Знакома будешь!
В упор по мне сбежали серые глаза с черным ободком у райков, от головы к кончикам сапог. Показалось мне, что задержались на минутку на зубчатых крылышках корнетских погон, и губы дернулись злой усмешкой.
— Знакомься, Марина! Большой друг, Боря! Свой человек!
Нехотя коснулась моей ладони ее сухая враждебная ладонь. Даже не взглянула на меня вторично.
— Ну, Колька… некогда мне тары-бары разводить! Приходи вечером!
— Хорошо, приду!
Повернулась и побежала к набережной, словно взлетая над колеблющимся в солнечной дрожи песком.
— Кто такая, Коля?
— Маринка!.. Наша, рыбацкая!
Как ваша?
— Отец у нее рыбак был. Старшина у нас. Татары его зарезали пьяного. Теперь она сиротой живет. Мы ей все помогаем. Отец хороший был. И она тоже!
— Мгм…
Внимательно в мои глаза уперлись черные Колины маслины.
— Надоели, Боря, богатые женщины? Люби нашу, вольную!
— Отстань!
Вспыхнули маслины обидой.
— Брезгуешь?
Вскочил я с камня.
— Коля! Ты дурак! Я тебе ничем повода не подал к таким словам. Если еще что-нибудь подобное скажешь — мы с тобой не друзья!
Погас Коля.
— Не сердись!.. Показалось… Ну, надо домой. Завтра можно на лов.
Пошел я к трамваю. По дороге пытался вспомнить лицо девушки. Но не смог.
Только смуглые ступни в золотом песке. Ничего больше.
И в этот день навсегда вошла в мою жизнь Марина.
Морская.
Женщина моря.
Встретил я ее опять случайно, забредя в степь, за Мойнаки, в свою обычную прогулку.
На кургане, под скифской раскосой пузатой каменной бабой, увидел издали человечью фигуру.
Из-за бабы не видно было — кто, и дробило очертания жаркое степное марево, и только вплотную, со спины, узнал я ситцевое платьице Марины.