Хотел повернуть обратно, но она оглянулась на шаги.

Поднес я руку к козырьку.

— Здравствуйте, Марина… не знаю, как дальше?

Она встала, отряхнула травинки с платья и быстро ко мне подошла.

— Дальше ничего нет. Просто Марина!.. А потом простите меня.

— Я… вас? За что?

— Да, извините. Я нехорошая была прошлый раз. И с вами зло обошлась!

— Разве?

— Да!.. Я ж не знала, кто вы, а увидела погоны, и сердце закипело. Терпеть не могу вашей погонной шантрапы! И говорить с вами не захотела, и Кольку обругала, что с офицером дружбу завел. А потом он мне рассказал.

— Что ж он рассказал?

— Что вы не такой, что вы свой!..

— Какой свой?

Вспыхнула она.

— Что вы ломаетесь и дурачка представляете? Мне же трудно рассказать какой, а вы сами понимаете!

Она говорила с чуть заметным украинским акцентом, и голос был грудной и певучий.

— Не сердитесь!.. Конечно, понимаю! Но вы меня наказали без вины, а я вас. Теперь мы квиты!

— Значит, мир? — И она протянула руку.

— Мир!

Задержал я ее руку и рассмотрел всю.

Тонкая, смуглая, с высокой грудью, круглыми плечами. Иззелена-бронзовые косы из-под шелкового татарского платка.

Королева, ради забавного каприза надевшая латаное платье в воспоминание о том, что была когда-то маленькой бедной Золушкой.

— Что вы так на меня смотрите?

— Прошлый раз не успел рассмотреть.

— Разве так интересно?.. — И сразу: — Вы всегда такой откормленный, как репа?

Неловко мне стало. Чертов санаторий вылечил меня на славу. Чафранеевские цыплята добавили, и был я похож в ту пору на круглого амбарного кота.

А Марина хохочет:

— Ну, ну, не буду!.. Идем домой!

По целине пахучей, прогретой, по серебряным султанчикам ковыля пошли мы к дачам и уже на пятой линии повстречали двух распаренных мокрых матрон.

Посмотрели они на меня, на Марину, и краска сплыла с лиловых щечных мяс.

Услыхал я позади шипящий, гнусный такой, змеиный голос:

— Вы подумайте!.. А еще гусар!.. С такой дрянью посреди белого дня!

Остановился я. А Марина глазами в меня — и не глаза уже, а нестерпимые две иглы колючие. И лицо как мел.

— Марина? Что с вами?..

Задохнулась…

— Уйдите!.. Оставьте!.. Вот это они… ваши обо мне!

— Ну?..

— Уйдите!.. Я прошу!

— Нет, не уйду!

Схватила меня за руку и ногти в ладонь врезала.

— Это же ваши жены… матери… честные!.. Идите к ним!

Положил я ей руку на плечо твердо и жестко.

— Не ерундите! В чем дело?

Еще больше заострились и совсем вошли в мои глаза колючие иглы. Освободила плечо от моей руки.

— Слушайте, Борис! Нужно, чтобы вы сразу знали обо мне. Чтоб никаких не было недомолвок. Я живу как хочу!.. Многих любила уже и многих выкинула. Я простая. Мало училась. Вы вот университет, вижу, кончили, а меня из городского училища пришлось взять, когда отца зарезали. Денег не было. Но я много знаю! А живу, как хочется, и люблю, кого хочу. А этих ваших законных, которые свое мясо в церкви продали за название честных, ненавижу, и они меня ненавидят. Хотите знать меня такой — хорошо! Не хотите — идите к черту! Не пожалею!

— Об этом не нужно и говорить. Сами же сказали, что я ваш!

— Да? Ну, вот ваша дача! До свиданья!

— Когда же мы увидимся?

— А разве нужно?

— Да, нужно!

— Ну хорошо. Увидимся!

Горели июльские дни.

Когда горят июльские дни у моря, звенит небо хрустальным звоном, и звенит кровь в сердце, и становится сердце тяжелым, как золото.

Мирные тени русских классиков!

Вспоминаю ваши страницы, ваши слова о любви.

Медленно плетущаяся нить, встречи, вздохи, записки, музыка, лунные ночи, платонические поцелуи, сближения, касания, сгорания и робкая строчка точек на сто тридцать пятой странице романа.

Мы проще!

Мы крепче, и души у нас, как горькие ветры азиатские, вздымающие пыль по степным дорогам.

И слова у нас, как горячие куски свинца, что бросает, рокоча, пулемет в бегущее человечье мясо.

Вольные наши души и простые слова!

Взял я Марину на кургане безлунной степной ночью, когда пряно пах чебрец и свистел куличок с Мойнакского озера.

И стала Марина мне женою.

А дни горели, полнокровные, упругие июльские дни.

И в сонной Евпатории стал я притчею во языцех.

Однажды, перед завтраком, сидел я на террасе, и сердце мое было, как золото, и полно было сердце благовонным, тяжелым степным медом.

А через сад идет, вижу, поручик один. Видел я его несколько раз в саду с хористками из Бориважа.

Затянут в замшевый френч, белые перчатки, при шашке.

— Могу я видеть корнета Лавренева?

— К вашим услугам!

— Я, — говорит, — от общества господ офицеров… Мы, то есть общество, обсуждали ваше поведение…

— Как?..

— Ваше поведение, и господа офицеры уполномочили меня сделать вам дружеское внушение, не доводя дело пока до коменданта. Ваши открытые появления на улицах и в публичных местах роняют достоинство офицера, тем более что каждый знает вашу спутницу как женщину…