Палафокс слегка поклонился студентам, скользнув взглядом по лицам. Беран скрючился в три погибели за спиной впереди сидящего, и глаза Палафокса не остановились на нем. Палафокс говорил:

– Я следил за вашими успехами. Они значительны. Ваша учеба на Брейкнессе – чистый эксперимент. Ваши достижения мы сравнили с успехами аналогичной группы, работавшей на Пао. Очевидно, атмосфера Брейкнесса сама по себе является стимулом – ваши успехи существенно значительнее. Я знаю также, что вы даже изобрели свой собственный синтетический язык – Пастич,

– он понимающе улыбнулся. – Это хитроумная выдумка и большое достижение, хотя языку, несомненно, недостает элегантности. Я надеюсь, что вы понимаете меру своей ответственности. Вы создадите не что иное как основу всех социальных структур на Пао. Без вашей помощи новые социальные механизмы на Пао не заработают.

Магистр выдержал паузу, оглядел аудиторию – и снова Беран спрятал голову. Палафокс продолжал речь чуть иным тоном:

– Я слышал много версий, объясняющих новации Панарха Бустамонте, но они большей частью ошибочны. Реальность же в основе своей проста, несмотря на грандиозность планов. В прошлом общество на Пао было единым организмом, со своими слабостями, которые словно притягивали всевозможных хищников. Новое социальное многообразие создаст предпосылки для развития мощи вашей планеты во многих направлениях, исчезнут слабые места. Но это лишь наше желание. Каких результатов мы достигнем – покажет будущее. И именно вы, лингвисты, внесете решающий вклад в возможный успех этого предприятия. Вы должны выработать гибкость, понять особенности каждого из новых паонитских сообществ, ибо главной вашей задачей будет примирять различные представления об одном и том же явлении в различных сообществах, а это неизбежно. В огромной степени ваши успехи предопределят будущее Пао.

Палафокс еще раз поклонился и зашагал к дверям. Беран смотрел, как он приближался, с колотящимся сердцем. Палафокс прошел от него на расстоянии вытянутой руки, Беран ощутил даже движение воздуха. С огромным трудом он удержался, чтобы не спрятать в ладонях лица. Но Палафокс не повернул головы и вышел из комнаты, не замедлив шага.

На следующий день класс с торжеством покинул корпус общежития и в полном составе на аэробусе направился в космопорт. Среди прочих был и Беран. Они вошли в здание космопорта и направились к столу регистрации. Шеренга продвигалась все ближе, соученики Берана называли свои имена, сдавали паспорта, получали контрольные талоны и следовали в ожидающий их лихтер. Беран подошел к регистратору:

– Эрколе Парайо, – сказал он хрипло, кладя паспорт на стол.

– Эрколе Парайо, – регистратор сверился со списком, подал удостоверение. Беран взял его дрожащими пальцами и пошел по направлению к лихтеру так быстро, как только мог. Он не глядел по сторонам, боясь встретить сардонический взгляд Лорда Палафокса. Он вошел в лихтер. Вскоре ворота порта закрылись, лихтер оторвался от каменных плит взлетной полосы и был подхвачен ветром. Он устремился вверх, к кораблю, ожидающему на орбите. И только теперь Беран позволил себе расслабиться – видимо, его план, который он претворял в жизнь целый год, удался.

Лингвисты перешли на корабль, лихтер отчалил. По корпусу прошла дрожь, послышался глухой звук – путешествие началось.

Маленькое белое солнце удалилось, превратившись в звезду, одну из мириады. Корабль бесшумно мчался в черном космосе. Наконец желтый Ауриол стал ярким, а рядом с ним уже ясно виднелся зелено-голубой Пао. Беран не сводил с планеты завороженных глаз. Он смотрел, как его родной мир все приближается – планета из диска уже превратилась в сферу. Он уже различал очертания восьми континентов, шепча про себя имена сотен островов, самые крупные города. Прошло девять лет – почти половина его жизни; он не надеялся, что Пао все такой же, каким он его запомнил.

А что, если его отсутствие в Институте Брейкнесса уже обнаружено? Что, если Палафокс уже связался с Бустамонте? Дурные предчувствия терзали Берана в течение всего полета. Если они оправдаются – тогда встречать корабль будет гвардия мамаронов. Вот как тогда будет выглядеть возвращение Берана на родину: взгляд-другой на родные пейзажи, а потом его поднимут на воздух, последует бросок, воздух засвистит у него в ушах, в глазах смешаются небо, земля и облака, затем его примут влажные объятья океана, и он будет погружаться все глубже и глубже, пока…

Идея эта казалась ему не только вполне логичной, но и правдоподобной. Лихтер снижался. Беран вышел на палубу. Другие лингвисты болтали на старопаонитском, тут же шутливо переводя свои слова на Пастич.

Лихтер приземлился на поле, люки открылись. Лингвисты счастливой гурьбой высыпали из него. Беран заставил себя подняться на ноги и осторожно последовал за ними. На поле не было никого, кроме обычных в таком случае служащих.

Он глубоко вздохнул и огляделся. Было около полудня: пушистые облака плыли в ярко-голубом небе. Солнце согревало лицо Берана. Его переполняло чувство нечеловеческого счастья. Никогда больше не покинет он Пао – ни живым, ни мертвым. И даже если его здесь утопят, он предпочтет это жизни на Брейкнессе.

Лингвисты потянулись с поля в простенький старый аэровокзал. Никто не встречал их, что удивило, впрочем, лишь Берана, привыкшего к автоматической расторопности служащих на Брейкнессе. Оглядывая своих спутников, он вдруг подумал: «Я изменился. Палафокс сделал со мной самое худшее, что только мог. Я люблю Пао, но я больше не паонит. Дыхание Брейкнесса отравило меня, я никогда уже не смогу стать полностью и безраздельно частью этого мира – или любого другого. Я лишен родины, я – космополит, мой язык – Пастич».