Дарья Семеновна хотела послать сынишку за участковым, но вспомнила, что старший лейтенант повез в Донецк Ивана Ивановича.

Рассматривая фотопортреты троицы, Дарья Семеновна не сказала майору Орачу самого главного: опознала она в Дорошенко своего Хрыча. Но виду не показала, отвлекла внимание бдительного человека фотокарточкой Папы Юли. Зачем это сделала? Кто поймет женщину, если она сама порою не может объяснить свои поступки. Может, хотела окончательно убедиться, что ее дедуган, ее Хрыч, — и не Яковенко, и не Дементий, и не Харитонович? Может, в чем-то сомневалась? Фотопортрет с рисунка, сделанного по рассказу, — это еще не фотокарточка: все приблизительное, лишь похожее. Но именно по этому фотопортрету директор благодатненского промтоварного магазина опознала своего «шахтера из Воркуты», а директор стретинского универмага и ее мать — «Лешу из Волгограда».

Дарья Семеновна затеяла с гостями опасную и хитрую игру. Выпили по рюмочке, по второй. Перед этим все трое были уже «на взводе», словом, их разморило. Хозяйка притворилась пьяненькой и начала болтать:

— Сегодня у меня в магазине был один старый знакомый. Когда-то в Огнеупорном я, ох, и покуражилась над ним! Мой первый муж погиб. И заела бабу тоска зеленая — места себе не находила. А тут объявляется на поселке вчерашний солдатик, молодой, красивый и неженатый. Сердце и застучало с перебоями. Только, по всему, у демобилизованного другая зазноба. Разобиделась я... Мы, бабы, невнимание к себе пуще измены не прощаем, ну, и насолила бывшему солдату три бочки огурцов!

— А чего его теперь сюда занесло? — с невольной ревностью спросил Харитоныч.

— По службе, — ответила Дарья Семеновна. Разлила водку по рюмкам и предложила: — Хлопнем, мужики, по единой.

Харитоныч — прибауточку под рюмочку:

— Выпьем, братцы, тут, бо на том свете не дадут. А если там нам подадут, то выпьем, братцы, там и тут.

— Он у нас в Огнеупорном был участковым, — продолжала разыгрывать из себя пьяненькую болтушку Дарья Семеновна. — Какого-то фашиста искал... Ну, я ему и брякнула «Видела!» Мой мильтончик помчался по начальству с докладом, думал, поди, медаль заработает. Только за тот «подвиг» его турнули из участковых. Правда, теперь он при чине. Полковник, что ли. В гражданском — не поймешь. В Стретинке, это за Волновой, обокрали универмаг. Ловко так — все замки на месте. Ну и «моют» эту дуру — директрису. Так вот, полковник интересовался, Не предлагал ли мне кто-нибудь в последнее время «левый» товар. Чудак петух: воду пьет, а куда она девается, никто не знает! О таком родной матери не заикаются: заманчивое дело тюрьмой пахнет.

Юлиан Иванович подтвердил:

— Туда дорога, словно шоссе Москва — Симферополь, а обратно — тропка горная, осыпью перекрытая. Чужое на рубь берешь — на червонец дрожишь, на сотенную ответ держишь. Борони тебя боже, Дарья Семеновна, позариться на чужое. У тебя дом — полная чаша, и душа светлая. Это и называют людским счастьем. — Он пошарил глазами по красному углу и почему-то вздохнул: — В бога, случаем, не веруешь? Двоих мужей похоронила, горе к вере душу не повернуло?

— А я — на людях, — ответила Дарья Семеновна. — К богу приходят от одиночества, от вселенской тоски... И от страха перед смертью. Нагрешит иной, наследит — всю свою жизнь обляпает, а потом — к богу. Отвалит сотню на церковь, на четвертак свечей купит — словом, взятку. И молит: «Прости, господи, раба твоего!» — Она зло рассмеялась.

Говорила Дронина явно с намеком. Не понравилось это Юлиану Ивановичу.

— В наши годы, Дарья Семеновна, не гордыню надо исповедовать, а смирение...

— Вы, случаем, не в проповедниках у сектантов? А еще бывший фронтовик!

Он поднялся из-за стола, прошелся по просторной кухне, где ужинали. Заматеревший мужик топал вперевалочку, чуть боком, было в его движении что-то неотвратимое, словно ледокол по весеннему прибрежному льду.

— Фронтовик, говоришь? — остановился он перед хозяйкой. — Сколько чужой крови я видел... И сам немало пролил. Убитый — он все равно человек: немец ли, русский ли, еврей ли... И ведет тебя чужая кровь к богу. Не к иконному — церковному, а к тому, который в душе.

— Мой бог — хороший мужик. — Дронина игриво подтолкнула Харитоныча локотком под бок. — Выпьем-ка по черепочку.

— Печень побаливает, — отказался Дементий Харитонович. — Я свою цистерну, похоже, уже... — Он чиркнул себя ребром ладони по кадыку.

Тогда Дронина к Папе Юле:

— Юлиан Иванович, раз живем!

— Раз — это точно, — нехотя согласился он.

Дронина продолжала дурачиться:

— А жаль, все-таки, что я тогда не женила этого милиционера на себе: была бы сейчас полковницей.

Юлиан Иванович не согласился:

— Не мы судьбу выбираем, а она нас. Вам, Дарья Семеновна, на роду было написано похоронить двух мужей, и встретить затем Дементия Харитоновича.

— Хоронить — не рожать, — озоровала женщина. — Соседи помогут. Так что и третьего отнесу... А может, и на четвертого соберусь с силами. На милиционера! Погоны — они дают власть, а кто при власти — тому и уважение. Верно, Харитоныч? — спросила она у своего милого. — Обещал мой полковник после Дня освобождения Донбасса наведаться. Познакомлю вас с ним, — беззаботно тараторила хозяйка.

Дементий Харитонович угрюмо молчал. А Юлиан Иванович принялся отчитывать подгулявшую женщину:

— При нынешней-то распущенности милиционер — он, как пастух при стаде, не позволяет глупой овце отбиться. А вот паскудствовать, издеваться над святым — над смертью близких — не гоже. Как бы судьба не покарала за это.

— А я не суеверная, — отмахнулась Дронина.

По ее убеждению, она уже достаточно «нашарахала» дружков, пообещав им через денек-другой свидание с «полковником милиции», и решила послушать, о чем они будут говорить, оставшись вдвоем.