– Соскучилась? Соскучилась?

Перед сном Ольга быстро и много говорила и бегала от кровати – к письменному столу.

– Я теперь знаю – как! – суетливо перебирая бумаги и тут же бросая их, уверяла она Эдуарда Макаровича. – Дело вовсе не в сочетании звуков, а в тональности. Я всё не так делала. Я завтра, прямо с утра, начну. Вот увидишь! Совсем особая музыка древней речи – она сохранилась в современных говорах. Вот. Я теперь всё, всё знаю – как!

Она счастливо смеялась.

– А ты… сам не знаешь, какой ты! – торопливо и нервно говорила она. – Ты изо всех – лучше всех.

– Что ты бегаешь босиком? – беспокоился Эдуард Макарович.

Он опять подавал ей тапки, но Ольга всякий раз путалась, норовя засунуть левую ногу в правый тапок, а правую – в левый. Эдуард Макарович, наконец, так и не сумев обуть Ольгу, ставил тапки перед нею на пол, Ольга перешагивала через них и опять бежала к столу:

– Теперь здесь, здесь и здесь будет по-другому.

– Ты угомонишься сегодня? – со вздохом спросил Эдуард Макарович.

Ольга обернулась – и увидела, что вид у него усталый. Ещё она увидела то, чего раньше никогда не замечала – его руки от плеч до локтей показались ей неприятно короткими. Она даже замешкалась.

– Ты… Лучше всех… – сказала она ещё раз – для того, чтобы не видеть его рук и поскорее забыть о том.

– Наверно, – согласился он, добродушно улыбаясь. – Хотя и не так молод, как мне бы того хотелось. Но вот свой халат ты бы лучше вешала вот сюда. А не бросала бы на пол.

Ольга огляделась – кругом был безупречный порядок, если не считать тех вещей, которые она успела разбросать там и сям. Ольга смутилась – оттого, что не заметила и не оценила сразу этой строгой прибранности. И растерялась: это был уже не Ольгин, а его порядок, и Эдуарду Макаровичу была, наверно, неприятна та суматоха, которую вносила Ольга.

Она поняла это по его доброй, покорной улыбке и по тому, как он подобрал с пола её халат – чересчур покорно и чересчур добро. Тоскливое, нежданное ощущенье вдруг коснулось сердца – и словно бы толкнуло его: Ольге показалось, что стоит она – в каком-то чужом месте, и что теперь ей уже негде жить.

– Я буду любить тебя! – пугаясь, выкрикнула Ольга.

Эдуард Макарович внимательно взглянул на неё – и отстранился.

– …И когда же? – со спокойной усмешкой отозвался он.

Но Ольга не услышала этого, потому что сразу отошла к окну и стала смотреть в непроглядную, плоскую тьму стекла. Стекло отсекало жёлтую, тревожную дорогу света, бегущую от полной луны – к окну.

– Что ты там выглядываешь? – спросил Эдуард Макарович после долгого молчания. – Есть ли смысл так пристально смотреть туда, где ничего не видно?.. Луна одна… Луна. Планета мёртвых… Отраженье несуществующих миров.

Ольга не шевелилась. Он подошёл и поднял её на руки.

– Нет смысла смотреть туда, где ничего нет! – повторил он. – Так-то… Завтра будет утро, которое мудренее этого вечера. Успокойся, Оля.

Она заснула с тревожной улыбкой на осунувшемся лице, упрямо проговорив сквозь сон: «…лучше всех!»

Ей снился странный, медленный сон, в котором она, босая, опасалась идти по сине-зелёным лужам. И слева, и справа от Ольги возвышались и уходили в небо прозрачные стеклянные стены, и лишь потолка не было у этого тесного коридора.

Снаружи к стеклу приникали какие-то лица – все эти люди что-то говорили Ольге, беззвучно шевеля губами. И только не старая ещё женщина с розовой детской лейкой в руках стояла позади всех, на своём балконе, и отчуждённо молчала. Смуглые пальцы её были унизаны перстнями с бирюзой. А разглядеть лицо женщины Ольга не успевала, потому что торопилась отвести глаза.

Ольга отворачивалась к другой стене коридора. Но и за нею та же самая женщина скупо наклоняла лейку над горшками, из которых торчали жестяные неживые цветы, и щупала землю, и озабоченно хмурилась: земля казалась ей сухой.

Ольга стояла в прозрачном коридоре, одна, уже не поднимая глаз. Чтобы не увидеть женщину снова, она решилась всё же шагнуть вперёд, но сразу отдёрнула ногу: сине-зелёные лужи были пронизывающе холодными. И теперь оставался только один путь из узкого коридора без потолка – путь вверх.

– Сейчас все чудные стали. Разучились понимать, где своё, а где чужое, – сказала молчащая женщина с балкона сквозь коридорное стекло. – Свою долю любить да мыкать разучились. А ведь он где-то ходит!

– Кто? – молча спросила Ольга.

– Ходит ведь он где-то…

– Где?

И, повторяемое высоким эхом, понеслось над купоросного цвета лужами, по нескончаемому стеклянному коридору:

– Кто?.. Кто ты?.. Кто ты?.. Где?

Высокое эхо звало к себе, и летало, и тянуло насильно ввысь. Вдруг материнский голос проговорил что-то едва слышно ей, Ольге. Слов было не разобрать. Но в ту минуту – по тому, как вдруг просторен стал стеклянный коридор, – Ольга поняла, что она совсем ещё маленькая. Вокруг простиралась сплошная пустыня в сине-зелёных лужах – и ни души не было рядом с нею. Ольга заметалась, отыскивая кого-то, по кому смертельно и всегда тосковала. Она замерла в напрасном и долгом ожиданье – и расплакалась по-детски громко. И с беззвучным звоном стали рушиться стеклянные стены и таять на глазах, будто ледяные осколки, под жёлтым светом огромных и просторных небес.