– Слёзы видеть во сне – к счастью, – равнодушно сказал рядом непонятно кто.

«Кто это сказал?» – хотела спросить маленькая Оля, которая одновременно была и Ольгой большой. Но только молча спросила:

– Кто?..

Ответа не последовало. Лишь звучало над сине-зелёными лужами, над бескрайней плоской землёй, нескончаемо звучало из края в край:

– Кто? Кто ты?.. Кто ты?.. Где?..

Потом чей-то мужской голос проговорил совсем тихо:

…Иди сюда. Иди в кровать. Ляг… Я здесь. Не бойся, это я.

1982

Раньше всех в доме просыпался Никита. Он долго тихонько лежал, разглядывая на зелёных обоях белые цветы – Никите уже хотелось обводить их пальцем, но ещё не хотелось вынимать руку из-под тяжёлых одеял; по утрам в избушке было холодно.

Мышь в кухонном углу за шкафом не успевала угомониться после ночи, и всякий раз, когда включался холодильник, затихала ненадолго – тогда казалось, что она задумалась о чём-то над своей коркой.

Около остывшей печи стоит папина чертёжная доска. Её видно с маленькой кровати. По ночам папа чертит и курит, приоткрыв печную заслонку, будто беззвучно говорит в трубу букву «у».

Никите виден краешек слепого окна, покрытого снаружи толстым бледным слоем льда. Из-за этого нельзя рассмотреть ни дощатый монотонный забор, ни обледенелые ветки, ни небо, похожее на завьюженное поле, опрокинутое над окоченевшей улицей.

В Ленинграде в их комнате тоже было одно окно. Только прозрачное и серое. И когда папа начинал подолгу смотреть в него, то потом непременно говорил:

– Работать в нашем НИИ – всё равно что тянуть кота за хвост.

Или:

– Вкалываешь на чужого дядю… А своё откладываешь. И дооткладываешься! Пока тебе не сыграют Шопена. Нет. Брошу всё к чёртовой матери.

Папа стонал, задумчиво выпятив нижнюю челюсть, ходил от стены к стене и принимался рассуждать, глядя в потолок.

– Жил в детдоме – думал: вот закончу школу, вот уеду. Туда, где на свет появился. В Сибирь. Буду электропоезда водить. На землю смотреть, которую и запомнить не успел. Которую и не видел толком… А сам – сижу. Сижу! – он хлопал себя по бокам и опять стоял.

Тогда Никита ничего не делал, чтобы не мешать ему тосковать, только смотрел снизу и сидел возле игрушек.

Папа опускался на четвереньки, заводил Никитин паровоз. Потом объявлял строгим голосом:

– Наш электропоезд отправляется со станции! Со всеми последующими остановками!

Паровоз бежал по игрушечным рельсам, всё время – по кругу. А папа снова расхаживал от стены к стене.

– …За Уралом – Сибирь! За Уралом – Сибирь! За Уралом – любовь!.. – натужно и сильно пел он.

Вета-мама морщилась. Гремела посудой сильнее обычного. И наконец говорила:

– Будь добр, возьми со стола нож и зарежь меня. Но только не пой.

И жаловалась:

– Когда ты поёшь, у меня гортань от напряженья болит.

Но однажды она ничего не сказала про нож, а посмотрела на папу как на чужого.

– А ты брось. Брось всё.

И папа опешил. И испугался.

– …Как это – «брось»? …Ты про что это, Лизавета? …А вы как же?

И тогда Вета-мама некрасиво усмехнулась:

– А не можешь поступать так, как считаешь нужным, тогда молчи. Тогда и ныть нечего… Ты не грозись. Делай. Или делай – или молчи… Слово произнесённое обязывает всё-таки к чему-то. Иначе оно обесценивается. Просто терпеть не могу носящейся по свету словесной шелухи. Дышать от неё нечем, – и поругалась немного: – Весь мир захламили, ёлки-моталки.

Папа обиделся. Он попробовал сначала молчать и молчал долго, до вечера. А через три дня они уехали. В Сибирь.

Вета-мама у Никиты совсем маленькая. И чёрная. Все говорят, что она похожа на японку.

Однажды они втроём шли мимо афиш, взявшись за руки. И папа с Никитой задержались, а мама нарочно не остановилась, чтобы пошагать совсем одной. И к ней тут же подошли два кудрявых парня. И спросили:

– Девушка! Вы из Шарпс энд флэтс?

А мама бодро ответила:

– Ага!

Потом папа всю дорогу посматривал на маму искоса и курил.

– Что это к тебе на улицах вечно пристают? – спросил он совсем недобро. – Подмигиваешь ты, что ли, всем тайком?

А мама смеялась.

…Никите нравится лежать и всё вспоминать. Ему кажется, что тогда он смотрит цветное кино, в котором красное гораздо краснее красного, а зелёное значительно зеленей, чем зелёное. Вспоминать можно всегда, даже если взрослые разговаривают. С любого места и сколько захочешь. Потом Никите скучно привыкать к настоящему. Оно бледнее и медленней прошлого.