Сторонники постоя имели еще один неоспоримый довод. Вчерашние крестьяне получали своеобразный отпуск, «отдыхали» от дискомфортной казенной обстановки, на время возвращались в сферу привычного деревенского быта. «Солдат с радостью уходил на “вольные квартиры”, потому что его там ждали и отдых, и относительная свобода… ждали и деревенские праздники с пивом, и “ряженье” на святках, что очень любили в те времена солдаты», — отмечал один из военных бытописателей{436}. Казарменная обстановка, наоборот, оказывала гнетущее психологическое воздействие и увеличивала число дезертиров. Бывали случаи, когда после перевода в так называемые тесные квартиры из одного полка ежемесячно бежало более чем по взводу — до 40 человек. При размещении по деревням беглых было намного меньше{437}. В «отпуске» чувствовали себя и офицеры, поскольку «рассеянное» расположение полков и ненастная погода освобождали от утомительных строевых занятий, смотров и пр. Нередкими были случаи, когда большая часть офицеров-помещиков разъезжалась по своим родовым гнездам, оставив часть на попечение проверенных унтеров.

Военное начальство имело еще один повод не форсировать строительство казарм. На постое солдаты находились в лучших санитарных условиях, чем в казенных зданиях, которые, как правило, были переполненными сверх всякой меры, холодными и сырыми, уступали по комфортности даже курным избам. Заболеваемость в первом случае оказывалась более высокой. Шанс подцепить опасное легочное или желудочно-кишечное заболевание в казенном доме был выше, чем в незащищенной от эпидемии деревне, поскольку именно скученность способствовала распространению «прилипчивых» болезней. В 1855–1861 гг. в вооруженных силах России только от легочных болезней умерло 70248 нижних чинов, причем едва ли не такое же число вышло в отставку «безнадежно больными». Печальными лидерами здесь были гвардейские полки, большая часть которых располагалась в казармах{438}. Еще более ярким показателем является фактическое равенство в уровне смертности нижних чинов на Кавказе и в Польше. Губительный для европейцев климат, частые случаи заболевания на Кавказе чумой и холерой, постоянное «проживание» там малярии и брюшного тифа полностью уравновешивались убийственным микроклиматом бараков, в которые во избежание нежелательных контактов с населением помещали солдат в Привислянском крае.

Трудно записать в число противников постоя и тех правительственных лиц, которые отвечали за финансы. В 1820-е гг. армия тратила на закупку провианта, овса и сена около 5 млн. руб. ежемесячно. 7–9 месяцев в году солдаты жили на зимних квартирах и соответственно 5–3 месяца в лагерях, где уже кормились из казенного котла. Несложные расчеты показывают, что на зимних квартирах армия потребляла бесплатно обывательского хлеба и фуража на 40–45 млн. руб. ассигнациями ежегодно. Эти расходы не фиксировались ни в каких документах и не учитывались никакой статистикой. В районах, где топливо стоило денег, постой требовал дополнительных расходов на обогрев помещений, занятых военными. В 1814–1816 гг. квартирная повинность оценивалась в 2 млн. руб. ассигнациями{439}. Отмена ее в натуральном виде и перевод в денежную форму означали повышение прямых и уже не «скрытых» расходов на военные нужды и, как следствие, поиск источников для их покрытия, неизбежность крайне непопулярных мер в виде повышения налогов.

Таким образом, правительство в лице военных и гражданских чиновников в целом было заинтересовано в сохранении натуральной формы постойной повинности. Для населения же она была едва ли не самой социально травматичной, с чем были согласны не только сами обыватели, но и люди в армейских мундирах. Действительно, вторжение постороннего человека в жизнь дома, в жизнь семьи подчас обходилось обывателю дороже, чем выплата какого-нибудь фиксированного налога или отправление другой, пусть и тяжелой физически, затратной, но не столь «хлопотной» повинности. Отношения домовладельцев и военных нередко напоминали отношения оккупантов и побежденных: «Солдат, помещенный… у крестьянина, мог бы сделаться его другом, мог бы помогать ему в его работах и взамен этого пользоваться от него хорошей пищей… и это иногда случается в особенности в Великороссии, где крестьяне горды и смелы, как солдаты, которые, не смея слишком дурно обращаться с ними, находят для себя более выгодным жить с ними в ладу. Но в Малороссии, в завоеванных областях (Литва, Белоруссия, Польша. — В.Л.)… русский солдат является бичом своего хозяина: он распутствует с его женой, бесчестит его дочь, выгоняет хозяина из его постели и иногда даже дома, ест его цыплят, его скотину, отнимает у него деньги и бьет его непрестанно… Солдат должен кормиться тем, что отпускает ему казна, но обычай удержал верх, и крестьянин кормит солдата вместе с собой и позволяет ему его муку продавать или получать деньгами. Если ему отказывают в этом и если это случается в Великороссии, где солдат не смеет употреблять насилие, то последний придумывает тысячи ухищрений, чтобы склонить его на это: он производит по ночам учение, днем командует, беспрестанно кричит, и в конце концов крестьянин, утомленный докучливостью солдата, кормит его даром при условии, что он не будет с таким усердием относиться к службе…. Каждый месяц перед выходом из мест квартирования должны собирать крестьян, опрашивать их о претензиях и отбирать у них подписи. Если они довольны, что бывает редко, то они выдают их вполне охотно… и солдатские провиантские деньги частью поступают в артель, а частью в карманы полкового и ротного командиров. Если же крестьяне недовольны, то их поят вином, напаивают их, ласкают, и они подписывают. Если же, несмотря и на все это, они отказываются подписывать, то им угрожают, и они кончают тем, что умолкают и подписывают. Если же жалобы таковы, что их невозможно затушить, то входят в соглашение с помещиком или капитан-исправником: этот последний должен быть защитником крестьян, но он всегда держит сторону полковых командиров, которые или платят ему, или делают подарки…»{440} Жалобы на безобразия военных постояльцев можно найти практически во всех региональных архивах.

Постой в натуральной форме считался главным препятствием на пути развития городских поселений, о чем свидетельствуют многочисленные данные о боязни обывателей строить просторные дома: чем больше покоев, тем больше шансов получить докучливого постояльца{441}. Особые неудобства испытывали жители тех мест, где размещались полковые штабы, поскольку в таком случае требовались следующие помещения: квартиры для 25 офицеров, дома для 620 солдат, лазарет на 84 койки, аптека, 2 кухни, 2 пекарни, прачечная, 2 бани, цейхгауз, пороховой погреб, квартира для 32 человек так называемой слабосильной команды, 5 комнат для канцелярии, 2 комнаты для гауптвахты, помещения для 4 школ (полковая, горнистов, музыкантов, барабанщиков), для 5 мастерских (сапожная, ложечная, оружейная, швейная, плотничья), для кузницы, конюшня на 75 лошадей, сарай на 60 обозных повозок, сенной сарай, склады для сбруи, манеж, ледник. По существовавшему обычаю вместе со штабом полка размещался 1-й батальон, что увеличивало число постояльцев на 1000 человек и требовало дополнительных помещений площадью около 6 тысяч квадратных метров.

Как известно, один из столпов представлений о справедливости в России — принцип уравнительности. Важной, а зачастую и главной причиной недовольства налогами была не столько их тяжесть, сколько обида на то, что соседи по улице или по уезду оказывались по какой-то причине в более выгодном положении. При натуральной форме постоя соблюдать сколько-нибудь справедливую «раскладку» не представлялось возможным. Особенности географического положения России, военно-стратегическая обстановка на ее границах приводили к крайне неравномерному распределению войск на территории страны. Большинство полков и артиллерийских бригад даже в мирное время располагалось в Западных и Юго-Западных губерниях, так как малая подвижность войск, неразвитость транспортной сети требовали их концентрации неподалеку от возможных театров военных действий. В одиннадцати пограничных губерниях (Выборгская, Санкт-Петербургская, Эстляндская, Лифляндская, Курляндская, Виленская, Гродненская, Волынская, Подольская, Херсонская, Таврическая) на 3 июля 1801 г. размещалось более половины сухопутной армии. На территории Архангельской, Олонецкой, Вологодской, Пензенской, Тамбовской и Астраханской губерний вообще не было полевых войск. По всему Поволжью и Сибири было размещено 6 пехотных, 3 кавалерийских и 2 егерских полка — столько же, сколько в одной Волынской губернии{442}. В первой половине XIX в. радикальных перемен в расквартировании армии не произошло. В фонде Н.А. Милютина в РГИА имеется специально составленная таблица с данными о плотности постоя по губерниям за 20 лет (1840–1860 гг.). Она учитывает только кадровые полевые войска, из подсчетов исключались внутренние войска, рекрутские партии, комиссии, ремонтеры и т. д. Авторы таблицы резонно ввели «коэффициент чина» — постой одного обер-офицера приравнивался к размещению 10 рядовых, батальонного командира — к 50, генерал-майора — к 100 и т. д. Согласно этой таблице 13 губерний вообще не видели полевых войск. В остальных 27 губерниях Европейской России число «постояльцев-дней» колебалось от 177,3 до 1,0 надушу населения мужского полка (Петербургская и Костромская губернии). В числе наиболее обремененных постоем оказались Западные и Юго-Западные губернии.

Неуравнительность при отбывании этой повинности объяснялась еще тем, что спрос военных на различные виды жилья был неодинаковым. Материалы ревизии квартирных комиссий свидетельствуют: владельцы лучших домов имели наибольшие шансы получить постояльца. Структура постоя в городе Михайлове Рязанской губернии в 1843 г. была достаточно типичной для всей страны: из домов, имевших 1 покой, было занято 17%, из имевших 2 покоя — 49%, из имевших 4 покоя — 73%, из имевших 8 покоев — 90%. Занято было и единственное в городе 15-ком-натное здание. Опасно было иметь лучший дом в городе. Купец 3-й гильдии Шеляпин из города Холма Новгородской губернии разобрал полы в своем особняке, запер его на висячий замок, заложил кирпичом двери в нежилые помещения и уехал, не оставив адреса, чтобы избежать вселения генерала. Однако по распоряжению градоначальника двери были вскрыты с понятыми, дом отремонтирован, а жалобы домовладельца на самоуправство властей и пропажу ценностей на 3 тысячи рублей остались без последствий{443}. Неуравнительность постоя была причиной потока жалоб, докучавших как военной, так и гражданской администрации, она противоречила укоренившимся понятиям о справедливом налогообложении, снижала хозяйственную активность населения. Войска передвигались в соответствии с оперативной обстановкой, в интересах интендантства (в места с более дешевым провиантом и фуражом), в карантинных целях и пр. В этой связи всякого рода очереди оказывались не более чем раздражающими фикциями. Несмотря на настойчивые упоминания об уравнительности в нормативных актах, власти оказались не в силах существенно изменить сложившуюся ситуацию.

Есть основания полагать, что дружный протест горожан против угнетающего и разорительного постоя объяснялся прежде всего моральным фактором. Появление огромного (для тогдашних городов и сел) числа потребителей способствовало активизации торговли и ремесла. Для проверки гипотезы о стимулирующем воздействии гарнизона на городское хозяйство был произведен подсчет прироста городского населения во второй четверти XIX в., увеличения числа каменных и деревянных домов, а также лавок в городах сорока губерний{444}. Полученные данные сопоставлены с данными таблицы о плотности постоя на территории европейских губерний. Анализ полученных динамических рядов позволяет опровергнуть мнение о постое как о главном препятствии на пути развития городов. Нет никакой видимой связи между плотностью постоя и социально-экономическими показателями населенных пунктов. Херсонская губерния, например, имела лучшие показатели, чем Курская или Могилевская, несмотря на то что в ней находилось в 4 раза больше солдат и офицеров. Корреляционный анализ также показал, что нет явной зависимости между плотностью постоя, с одной стороны, и динамикой числа жилых строений и лавок — с другой, так как соответствующие коэффициенты корреляции составляли (-)0,143 и (-)0,078. Это свидетельствует о том, что постойная повинность в натуральной форме к середине XIX в. требовала отмены, поскольку не соответствовала моральным нормам. Экономический же ущерб от нее по меньшей мере компенсировался активизацией хозяйственной жизни в местах расположения полевых войск.