Виктор словно сейчас сообразил, что Карстен уходит.

— Постой, тебе нельзя возвращаться…

— Дело не только во мне. — Карл Карстен развел руками. — Мне надо думать и о своей семье. О родных. Если я… Их сразу расстреляют. В Германии, Виктор, тоже не сладко. Друг друга люди боятся. «Все, кто не принадлежат к хорошей расе, — говорит Гитлер, — являются отбросами». Он так считает, что лишь самая ничтожная часть народов земли состоит из полноценных. Выживет самая крепкая раса. Как в лесу, выживает самый сильный зверь. А что потом? Сильные уничтожат друг друга? Так — до полного истребления? Теория зверей. Люди так не должны рассуждать, — продолжал он взволнованно. — Давно хотелось выговориться, но не с кем было. Я часто вспоминал твои слова. Ты прав — в горах люди ведут себя иначе. Горы не терпят лицемерия. Они не прощают и наказывают. Мы, альпинисты, знаем, что такое горы. Для друга они станут надежным убежищем. Для врага — кладбищем. Горы есть горы! И тогда я спросил себя: кто ты? кем пришел сюда? что у тебя на душе? чем ты отличаешься от Конрада Эбнера? Решайся — выбирай! Вот такие мысли тревожили меня с первого дня. — Он направился к выходу и остановился. — Прощай, Виктор.

— Прощай, Карл.

На этот раз они обнялись, как тогда, до войны, когда расставались добрыми друзьями.

«Нужно идти вниз, в Терек, — твердил себе Виктор непрестанно. — Нужно спасать Надю с сыном». Но тут же, стиснув зубы, брал себя в руки: не может он, комбат, оставить свой пост, когда предстоит труднейший бой. И вообще — возможно ли такое? Ведь у многих бойцов родные оказались в оккупации, и если каждый будет отлучаться с фронта, ничего хорошего не жди. Виктор хотел было поделиться с Тариэлом, какая беда нависла над его сыном и женой, но и этого сделать не решился: тут теперь у многих бойцов в тылу остались родные и близкие…

Соколов и Хачури шли во главе отряда, чуть-чуть опередив остальных.

— Все выходит на круги своя, — сказал Виктор задумчиво, высказывая лишь немногое из того, что волновало его. — Надо же такому случиться: Конрад Эбнер — уполномоченный в Тереке! Верно говорят в народе: у мерзавца отца и дети не ангелы.

— Всякое бывает, конечно. Закона на все случаи жизни нет, — ответил Тариэл Хачури, он как будто не возражал Соколову, но и не соглашался с его категоричными выводами.

Виктор прибавил шаг, точно в быстрой ходьбе находил успокоение.

— Нет, ты скажи, каким все-таки подонком оказался, а?!

— Беда, что он не один, много таких, видать, развелось нынче, — вымолвил Хачури без всякой охоты. Не было у него желания говорить об уполномоченном, стоит ли он того, чтобы тратить на него время и нервы.

— И что за предатель объявился у нас в городе? Какой-то Таран…

— Уж не Татарханов ли? — неожиданно обронил Тарная.

Виктор даже приостановился.

— Ты, как моя мать, — заметил он. — Она если кого-нибудь возненавидит, то навсегда.

— Это не совсем так, — спокойно возразил Тариэл. — Ни я, ни мать твоя против Мадины и Чабахан никогда зла не имели. Что касается Азамата, тут дело сложнее. Сам ведь только что сказал: у отца мерзавца и дети не ангелы.

— Ты считаешь, что Азамат на такое способен? Неужели до такой подлости докатился?

— Не хочу брать грех на душу, — нахмурился Тариэл, будто самому неприятно было об этом говорить. — Но он трусоват, а трус как раз и способен на все. Скажу откровенно, тем более тебе. У меня не было к Азамату предвзятости. Но мало-помалу накапливалась. Стал замечать за ним такое, что напоминало мне черты его отца и дядюшки. Я ему не верю. Ты знаешь, я был убежден, что он не придет в горы. И он вот не пришел. Ты скажешь, так случилось. Бомба разорвалась, и все такое прочее… Нет, не верю. Азамат, как и Амирхан, ненавидит нас. Не тебя или меня конкретно. Всех и все! Наши порядки, строй. Да, да, не удивляйся. Его отец, Рамазан, тоже не питал к новым порядкам большой любви. Но был совсем другим. Я удивлялся, как твой отец держит на свободе Рамазана! А потом понял. Алексей Викторович тонко чувствовал психологии человека. Рамазан не был опасен. Остерегайся, сказал мне твой отец, скрытых врагов. Они-то держат нож за пазухой. Так вот, Азамат — из таких. Из скрытых врагов. Решил он вступить в партию. Для чего? По убеждению? Нет. Никогда он не отличался активностью. Не видно было его среди молодежи. Взять, например, других парней и девчонок. Живые, энергичные. Азамат никогда не участвовал в каких-нибудь общественных мероприятиях. Замкнутый, недовольный. Значит, вступает ради какой-то выгоды? Я не стал бы голосовать против него, если бы не был в том уверен. Может быть, я ошибаюсь. Но я не один присутствовал на бюро. Все-таки меня поддержали, а не его.

— В чем конкретно мы его уличили? А всегда ли были к нему справедливы? — Нет, не во всем Виктор согласен с Тариэлом. — Сам говоришь — предлагал посадить отца Азамата. А за что? Сыном кулака, бая или кем там еще был Татарханов. Вот и засело в тебе прочно — и он такой же. Мы отшатнулись от него с самого начала, вот и он стал нас избегать.

— Время нас рассудит.

— Время… А мы? Будем ждать?

Виктор доложил командиру полка Ващенко о том, что ему сообщил Карл Карстен, опустив, разумеется, подробности, которые не касались операции. Не стал говорить и о предателе.

— А у меня для тебя приятная новость, — сказал Ващенко. — Прибыл сюда медсанбат, а с ним… Кто бы ты думал?

— Мать?!

— У тебя еще есть время повидать ее.

Николая Ивановича удивило то, что Соколов опустил удрученно голову.

— Ты не рад?

— Рад, конечно. Но ей ли отправляться в самое пекло… — На самом деле Виктор хотел сказать совсем другое: знает ли мать о том, что Надя и внук не смогли выехать, оказались в оккупации?

Виктор всячески подбадривал себя как только мог, чтобы предстать перед матерью по возможности спокойным в не выдать себя. Однако ему не удалось совладать с собой до конца.

Заявившись к медикам, он молча поцеловал мать в щеку, с упреком спросил:

— Как же ты решилась сюда забраться?

— А что? Разве я такая трусливая? — Она не стала придавать значения тону сына.

— Могли послать сюда кого-нибудь и помоложе.

— Неужели я уже такая старая?

— Ты прекрасно понимаешь — о чем я!

— Я сама так решила. И молодые, и немолодые — все теперь на фронте.

— И все-таки. Ведь мы тут как на пороховой бочке.

— Ты встревожен, сынок?