Во время своей первой беседы с подозреваемым, детективы склонны быстро принимать решение: этот парень виновен или невиновен? С течением времени, приобретя опыт, полицейские учатся делать акцент на одних линиях расследования и отвергать другие, становясь все более уверенными в правильности своего выбора. Их уверенность — частично следствие опыта, частично — следствие методов, которым их обучают, поощряющих быстроту и уверенность, а не осторожность и сомнения. Джек Кирш, бывший начальник Отдела по анализу поведения ФБР, рассказал интервьюеру, что офицеры полиции, столкнувшись со сложными случаями, обращаются к сотрудникам этого отдела за советом. «Нам приходилось импровизировать, но мы не боялись „стрелять навскидку“ и обычно попадали в цель, — говорит он. — Мы поступали так тысячи раз» [168] .

Эта уверенность часто обоснована, потому что полиция обычно расследует такие дела, в которых подозреваемые очевидны, и нужно собрать доказательства, подтверждающие их вину. Тем не менее, подобная уверенность в себе повышает риск того, что виновным будет объявлен непричастный к преступлению человек, и полиция слишком рано закроет дело, отказавшись от поиска других возможных подозреваемых. Как только «двери закрылись» — то же происходи) и с мозгом. Например, детективы даже не попытались использовать свой экзотический «анализатор тембра голоса» при допросе Тьюта, как они поступили при допросе Кроу. Детектив Макдона объяснил, что «…поскольку было известно, что Тьют был в прошлом, а, возможно, и сейчас, психически болен и принимал наркотики, тестирование признаков стресса по голосу могло быть ненадежным» [169] . Иными словами, давайте использовать наш ненадежный чудо-прибор только для тех подозреваемых, которых мы считаем виновными, потому что, что бы они ни делали, это подтвердит наше мнение, а для тех, кого мы считаем невиновными, мы его использовать не будем, так как в их случае он все равно не будет работать.

Первоначальное решение о виновности или невиновности подозреваемого может казаться очевидным и обоснованным: подозреваемый может соответствовать описанию, данному жертвой или свидетелем, или относиться к категории, подходящей по статистическим данным. «Ищи тех, кого связывали с жертвой, любовь или деньги, да пребудет сила с тобой». Таким образом, в большинстве случаев убийств наиболее вероятный убийца — это любовник, супруг, бывший супруг, родственник или человек, который получает материальную выгоду от смерти жертвы. Когда убита молодая женщина, говорит лейтенант полиции Ральф М. Лейсер: «…подозреваемый № 1 — это близкий ей человек. Вам не следует искать какого-то незнакомого парня из фургона». Лейсер этим заявлением оправдывал свою уверенность в том, что американскую студентку китайского происхождения Биби Ли убил ее молодой человек Брэдли Пейдж, и поэтому детектив Лейсер игнорировал показания свидетеля-очевидца, который видел, как неподалеку от места преступления мужчина затолкнул молодую «восточную» женщину в фургон и уехал [170] . Однако, как отмечает адвокат Стивен Дризин: «Вполне легитимно начинать расследование с опросов членов семьи, но не более того. Вместо того чтобы пытаться доказать, что убийца — это один из членов семьи, полицейским нужно расследовать все версии. Но слишком часто они этого не делают» [171] .

Как только детектив решает, что нашел убийцу, свойственная людям «ошибка подтверждения» — позаботиться о том, чтобы главный подозреваемый остался единственным подозреваемым. И, как только это произошло, — невиновный подозреваемый оказывается загнанным в угол. В случае Патрика Данна из города Бейкерсфилд, штат Калифорния, который мы упоминали во введении, полицейские решили верить неподтвержденным показаниям профессионального уголовника, поддерживавшим их теорию, будто Данн был виновен, но не документально подтвержденным показаниям беспристрастной свидетельницы, которые Данна оправдывали. Обвиняемый не мог поверить в такое решение и спрашивал своего адвоката Стэна Симрина: «Но разве им не нужна правда?». «Да, нужна, — ответил Симрин, — и они убеждены в том, что ее обнаружили. Они верят в то, что вы виновны. И теперь они сделают все, что в их силах, чтобы добиться для вас обвинительного приговора» [172] .

Попытки делать все возможное для обвинительного приговора приводят к игнорированию и признанию неважными фактов, требующих от офицеров полиции изменить свое мнение о подозреваемом. В крайних случаях у отдельных офицеров или даже у всего отдела появляется искушение перейти грань, отделяющую законные действия от противозаконных. Отделение полиции Лос-Анджелеса в Рампарте создало отдел по борьбе с бандитизмом, десятки сотрудников которого были обвинены в производстве незаконных арестов, лжесвидетельстве и фабрикации обвинений против невинных людей, почти 100 приговоров было отменено, поскольку сторона обвинения использовала незаконные методы. В Нью-Йорке государственное расследование в 1989 г. обнаружило, что отделение полиции округа Саффолк сфабриковало ряд крупных дел, избивая подозреваемых, незаконно прослушивая телефоны и теряя или фабрикуя важные улики.

Подобными коррумпированными фальсификаторами офицеры полиции не рождаются — они ими становятся. Они спускаются к подножию пирамиды из-за норм организационной культуры, принятых в их отделении полиции, и своей приверженности этим противоправным нормам. Профессор права Эндрю Макклург проследил процесс, который приводит многих офицеров к совершению поступков, которые они даже не могли себе представить, когда новички-идеалисты начинали свою карьеру в полиции. Сначала предложение солгать при исполнении своих служебных обязанностей вызывает диссонанс: «Я здесь для того, чтобы защищать закон» не согласовывается с тем, что: «И вот я сам его нарушаю». С течением времени, отмечает Макклург, они «учатся снижать свой диссонанс, используя мягкую перину самооправданий». После того как офицеры начинают считать, что ложь можно оправдать и даже, что она — важный аспект их работы, добавляет он, «диссонантное ощущение собственного лицемерия больше не возникает. Офицер учится оправдывать ложь как моральный поступок или, по крайней мере, как не аморальный. Таким образом, его представление о себе как о порядочном и высокоморальном человеке — почти не страдает» [173] .

Допустим, вы — полицейский, и у вас есть ордер на обыск притона, где торгуют крэк-кокаином. Вы гонитесь за парнем, который прячется в туалет, вы надеетесь поймать его до того, как он выброси т наркотик в унитаз, но не успеваете. И вот вы стоите, тяжело дыша, в вашей крови кипит адреналин, вы вкалывали, а этот подонок ускользнет? Вы накрыли притон, все знают, что тут делается, но эти негодяи просто уйдут? Они найдут ловкого адвоката, и их освободят, не успеете вы и глазом моргнуть. Весь ваш труд, риск и опасности, которым вы подвергались, все это было зря? Почему бы не вытащить из своего кармана небольшую дозу крэка, уронить ее на пол в туалете и припереть подонка к стенке? Все, что вам нужно сказать: «Эта доза крэка выпала у него из кармана, и он не успел спустить ее в унитаз» [174] .

Легко понять, почему вы бы так поступили в определенных обстоятельствах. Потому что вы хотите делать свою работу. Вы знаете, что незаконно подбрасывать улики, но это кажется таким оправданным в данном случае. Когда вы в первый раз делаете это, вы говорите себе: «Этот парень виновен!». Придет опыт, и в следующий раз вам будет это легче сделать снова: в реальности у вас появится сильный мотив повторить такой поступок, потому что в противном случае вы признаетесь, пусть только себе, что, когда вы в первый раз это сделали, это было неправильно. Вскоре вы будете нарушать правила в более сомнительных ситуациях. Поскольку сложившиеся неформальные нормы полиции в целом поддерживает подобные оправдания, офицеру полиции становится все труднее сопротивляться искушению нарушать (или по-своему интерпретировать) правила и нормы закона. В конечном итоге, многие полицейские сделают следующие шаги и начнут проповедовать эту философию «гибкого закона» другим офицерам, убеждая их поступать так же, и избегая или бойкотируя тех коллег, которые с ними не соглашаются. Ведь эти несогласные напоминают им о том моральном пути, с которого они свернули.