Иногда я начинаю наезжать на него. Не могу ничего с собой поделать. Хочется его понять. Хочется знать, за что он меня любит, чтобы я могла дорожить его любовью, беречь ее, питать и лелеять, делать все, чтобы она не умерла.

– Почему ты женился на Монике?

– Моника хороший человек, Грейс. Она много работает. Она мне верна. Она меня любит. И я ее тоже за это люблю.

– Больше, чем меня?

– По-другому.

Вопросы возникают сами собой, не могу остановиться.

– А если бы тебе пришлось выбирать между нами?

– Не знаю, что сказать. Она мать моих детей.

– Значит, выбрал бы ее, так, что ли?

– Ничего это не значит. Я же сказал, не знаю.

Но мне и этого мало:

– А в сердце твоем кто, она или я?

Он долго смотрит мне в глаза. Я жду, и, пока жду, мне приходит в голову, что ответ получать что-то не очень хочется. Закрываю лицо руками, гляжу на него между пальцами.

– Прости. – Кажется, я сделала ему больно. – Прости. Прости.

– Давай с тобой кое о чем договоримся сразу. – Он берет меня за руку, целует в запястье. – Во-первых, не затевать разговоров о моей жене и о твоем муже. Никогда.

– Понимаю. Давай.

И мы с ним вырабатываем следующие правила:

1. Никогда не обсуждать секс – его с женой и мой с мужем.

2. Никогда не говорить о будущем и о том, что случится с каждым из нас, если мы расстанемся.

3. Всячески противиться любым предложениям провести время вместе семьями, какое бы давление на нас ни оказывалось.

Брак – это любовь и взаимное доверие, верность и честность, так должно быть. То, что делаю я, – это неправильно, это ошибка, неблагоразумная и опасная. Но, боже мой, как трудно сойти с этой дорожки! Я понимаю, наш роман имеет много преимуществ перед браком. В наших отношениях нет мертвящей ежедневной рутины, мелочных забот. Юан для меня всегда мужчина, не муж и не кормилец, не человек, которого можно попросить вынести мусор или сбегать в магазин за собачьим кормом. Наши отношения питает высокооктановая смесь любви и чувства утраты. Мне совершенно неинтересно, умеет ли он готовить омлет, не забывает ли вовремя отправить грязное белье в корзину. Главное, чтобы он больше улыбался, чтобы позволял гладить себя, любить и знать, чем он живет и что придает ему силы.

Сейчас не девятнадцатый век. Мы вполне могли бы бросить свои семьи и создать новую. Конечно, процесс был бы неприятный, тягостный, даже отвратительный, но многих это не останавливает. Мы тоже размышляем об этом и даже обсуждали такой вариант. Но только один раз. Мне нельзя совершать еще одной ошибки. Хватит и этой: завести роман было ошибкой. Я понимаю, но эта ошибка еще не самая худшая, куда хуже было бы разрушить сразу две во всех остальных отношениях счастливые семьи.

Так проходит восемь месяцев, и мы решаем прекратить нашу связь. У нее все равно нет будущего, а страдания, которыми грозит разоблачение, значительно перевесят получаемое удовольствие, от счастья же семейной жизни нам отказываться нельзя. Я знаю, что поступаю правильно, я снова становлюсь честной и порядочной женой и матерью. Я делаю то, что является благом для всех нас, что надлежит делать в данной ситуации, и мне должно быть приятно делать это, но ничего подобного, напротив, меня охватывает совершенное отчаяние, словно у меня отняли часть моего «я», причем самую важную. Меня мучит бессонница, предрассветные часы я провожу, скрючившись на кафельном полу ванной комнаты.

Юану не лучше. Он выглядит изнуренным, словно его выпотрошили, с клиентами разговаривает раздраженно, то и дело зевает. Мы все еще работаем вместе в его мастерской, но сидим спиной друг к другу, опустив голову, и друг на друга стараемся не смотреть.

Потом становится легче. Я все больше работаю дома, а Юан получил грандиозный проект в Данди, и ему приходится сидеть там в конторе с утра до вечера. Так мы выдерживаем четыре года. А потом – здрасте: у меня плохое настроение, депрессия. У Пола умерла мать, Эду поставили диагноз – болезнь Альцгеймера. Я работаю, пытаюсь не думать о горе, которое переживает Пол, не думать о том, что ждет впереди Эда. Мы с Юаном одновременно подходим к чайнику, наши руки соприкасаются. Я начинаю плакать. Он тащит меня в спальню, и весь оставшийся день мы валяемся в постели, блаженствуем, наслаждаемся физической близостью, наверстывая упущенное.

Три недели возобновленной любви, и вдруг мы делаем страшный промах. Сара и Элла едва не застают нас в постели. И снова мы все прекращаем. Это дается нелегко и болезненно, но мы это делаем. Проходит еще четыре года, и тут является Орла.

Меня мучит повторяющийся ночной кошмар. Когда я расстроена, мне снится один и тот же жуткий сон, он приходит регулярно и терзает меня. Мне снится стук в дверь. Я открываю: на пороге стоят двое, руки в карманах черных плащей, они одновременно достают документы и подносят к моему лицу. Один молодой, с квадратной челюстью; второй старше, выше ростом и крепче физически, безобразный шрам тянется у него от виска вниз через всю левую щеку, словно серебристый след, оставленный слизняком.

– Миссис Грейс Адамс?

Я киваю.

– Не соблаговолите ли пройти с нами в полицейский участок? – говорит высокий. – У нас есть основания полагать, что в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году вы были причастны к смерти одной девочки. Не припоминаете, миссис Адамс?

Хитрое, злобное, глумливое лицо его вдруг превращается в рожу демона с рогами и горящими, как угли, глазами. Шрам раскрывается, и из него выползает огромный слизняк. Длинные рожки противной твари шевелятся, ощупывая пространство, и вдруг тянутся прямо к моим глазам.

Я просыпаюсь, закрыв лицо ладонями. Кажется, сейчас нащупаю слизь, но ничего не нахожу. Это я, вот моя плоть, мои кости. Не хочу будить Пола, потихоньку выскальзываю из постели, спускаюсь, завариваю чай, сижу на диване, поджав ноги, и жду, когда успокоятся нервы. Тут уж ничего не поделаешь, говорю себе. У меня врожденная предрасположенность к кошмарам, не я одна такая. И психоанализ тут не поможет. Нет никакого смысла вдаваться в тонкости проблемы вины и раскаяния. Все равно толку не будет.