Заражённые маминой паникой, мы вызывали врачей, а те мерили ей кровяное давление, слушали сердце и, заключив брюзгливо, что во всём виноваты нервы, прописывали травяные успокоительные. Но мама обзывала врачей за глаза лгунами и невеждами, надевала нарядное жёлтое платье, сшитое у любимой портнихи, ложилась в постель прямо в нём, а потом подзывала брата и усаживала подле себя – ждать смерть. Однажды, испуганная пустившимся галопом пульсом, она даже перенесла свою раскладушку из дома в баньку, чтобы угаснуть там, где тело легче будет обмыть.

Дни тянулись за днями, но мамина смерть никак не приходила. Соседи начинали уже коситься и строить догадки. Посельчанкам, забегавшим к нам в дом, бабушка жаловалась всё время, что в невестку вселился шайтан и вещает её голосом. Брат взбрыкнул, отказался дежурить в баньке и слушать горькие мамины речи об упущенном счастье с покойным Магомедовым – тем самым, чей сын-ветеринар отпугнул меня своей баклажаниной. Оказывается, Магомедов к маме когда-то сватался, но маму за него не отдали, посчитали чужаком. По правде говоря, она и сама за него не рвалась, но теперь, накануне мнимой кончины, невоплощённый сценарий семейной жизни показался ей так и не обретённым раем. Папа же во время этого помешательства просто прекратил мыться дома, лишь бы только не заглядывать в баньку и не спотыкаться взглядом о распластанную на раскладушке фигуру в жёлтом, не видеть поднесённое к бледному носу запястье.

В один из таких дней он и взял меня к Халилбеку. Требовалось отвезти какой-то чемодан в прибрежную питейную под названием «Таверна». Халилбек был там в кругу завсегдатаев, невысокий, плотный, с круглым незапоминающимся лицом. Он улыбнулся мне, потянул к себе, ущипнул за щёку и восхищённо ахнул:

– Вах, у неё же родинка на щеке!

Завсегдатаев «Таверны» это почему-то растормошило. Они все подзывали меня по очереди и трепали по макушке мозолистыми руками. Папа стоял с чемоданом под боком рядом с шефом, не присоединяясь к пирующим, и немножко растерянный оказанным мне приёмом.

Сделав круг, я снова оказался между колен Халилбека. Он взял со стола бокал из толстого зелёного стекла, протянул его мне и приказал:

– А ну-ка, скажи нам тост!

– Что там? – озаботился папа.

– Это вино. Детское, совсем слабенькое.

Халилбек смотрел на меня сверху вниз большими внимательными глазами, и я взяла его зелёный окинула взглядом собравшихся и выпила бурую, кислую жидкость залпом.

– А тост? Где тост? – загоготали мужчины.

– Вырастет, скажет тост, – ответил за меня папа.

То, что было потом, напрочь вылетело из памяти, но вечером у меня поднялась температура. Это и положило конец маминому банному затворничеству. Она как будто разом забыла про свой пульс и сердцебиение, перестала глядеть на запястье и вновь начала передвигаться по дому и лениво попрекать папу:

– Ты зачем ребёнка потащил черт-те куда к этим пьяницам? Скажи, ну что будет с детьми, если меня не станет?

Вино Халилбека сотворило со мной странную штуку. Я заболела, но не чувствовала ни слабости, ни жалости к себе, ни плаксивой раздражительности. Мне вдруг стало светло и спокойно, а ещё – совершенно ясно, что ничего ровным счётом не важно. И что я даже не пикну, если моих любимых кукол отдадут Аиде, как мама не раз грозилась сделать. Мне привиделось, что я плыву по миру, держась за ниточку большого воздушного шара, и что хотя и люблю маму с папой, и бабушку, и временами брата, и мороженое с карамелью, но не могу и не хочу брать их с собой.

Странное было ощущение. Возможно, я приписала его себе гораздо позже. Меж тем, пока я витала мыслями в воспоминаниях, в клубном зале уже отблистал чиновник Борисов Иван Петрович, перечисливший все ордена и медали, вручённые славному узнику, а следом – имам одной из враждующих поселковых мечетей. Кажется, традиционной – той, что на Проспекте. Он громко со сцены помолился о том, чтобы Халилбека освободили, а потом зазвучал нашид [23] и на сцену вышли с песнопениями несколько мужчин в тюбетейках.

За моей спиной Тимур совещался с кем-то из подбежавших к нам на «камчатку» организаторов.

– Подожди, Патя, – гаркнул он мне сзади в ухо. – Мне сейчас слово дадут. А потом мы ещё посидим где-нибудь. Ты соображаешь, но тебя направить нужно. И волосы отращивай, а то слишком короткие носишь.

Выпалив всё это, Тимур перешагнул через несколько созданных из ящиков зрительских рядов и направился в сторону сцены. Я решила воспользоваться его исчезновением и смыться. Но тут меня схватила за локоть очутившаяся рядом Аида:

– Вай, Патя, он такой симпотный!

– Кто?

– Ну твой, Тимур.

– Он не мой, – раздражённо отбилась я. – И вообще, он мне не понравился.

Пока я это произносила, Тимура как раз объявили. То ли как председателя молодёжной ассоциации, то ли как стипендиата форума инноваций, я не разобрала. Он понёс что-то нудное и лезущее из ушей:

– Мы, молодёжь, самое, гордимся, что нам довелось быть современниками великого Халилбека…

– Как он мог тебе не понравиться? – шикнула Аида. – Он далеко пойдёт. Я уверена, депутатом станет. Будешь в городе жить, по салонам к визажистам-косметологам ходить каждый день…