Нельзя было: ни вразумить каждому необходимости такого рода действий; ни порицать недовольного говора армии, в котором высказывалась одушевлявшая ее храбрость. Сам покойный Багговут, один из лучших друзей моих, жаловался на содержание тайных инструкций, которыми, задолго еще до открытия кампании, сообщалось ему о предположенном отступлении».

Повторяя, что основной идеей императора Александра было систематически завлекать неприятеля все далее и далее, принц продолжает: «По весьма близкому расстоянию Дриссы от границ, нельзя было ожидать от этого пункта выгод для такой системы войны, которая основывалась не на битвах, а на постепенном истреблении неприятеля; поэтому, конечно, необходимо было его оставить и продолжать отступление в другом, более соответственном направлении.

В Германии и Франции, однако, постоянно опровергают факт, что отступление производилось русскими вследствие твердых предварительных соображений, приписывая его одному паническому страху перед оружием завоевателя, и стараются объяснить все позднейшие наши успехи только стечением благоприятных обстоятельств. Новейшие сочинения, появившиеся с целью открыть истину, пытаются вывести то же заключение из самого хода событий и опять впадают в заблуждение; не от недостатка проницательности и не от неблагонамеренности сочинителей, а единственно от несовершенного знакомства с сущностью дела.

Я утверждаю противное, основываясь на неоспоримых документах, из которых ясно можно видеть, что еще задолго до начала войны мысль о необходимости подобного образа действий против врага, столь сильного, занимала императора Александра. Да и была ли у него возможность иным способом выйти победителем из борьбы с соединенными силами всего Европейского Запада?

Империя Российская обладала значительными средствами, как это показали 1812, 1813 и 1814 годы, в продолжение которых на пополнение только одного, например, полка в моем корпусе поступило, в разное время, 22 батальных комплекта людей, – но самая политика не дозволяла заняться заблаговременным сформированием этих масс, потому, что такая деятельность в вооружении со стороны России легко могла бы вовлечь ее в войну преждевременную и захватить ее врасплох».

Наступательное движение от Смоленска к Рудне принц приписывает секретным инструкциям, повелевавшим Барклаю не упускать из вида ни одного выгодного случая к поражению неприятеля и чрез то самое приводить его в заблуждение насчет истинной нашей цели. «Может быть, спросят, – находим мы в том же сочинении, – к чему послужило Барклаю Смоленское кровопролитие, если он не имел в виду упорной и продолжительной защиты города, купленного французами такой дорогой ценою?

Перед битвой об этом также возникали сомнения и шли разные толки, но судьба оправдала образ действий Барклая и в этом случае. Если бы Наполеон не был поставлен в необходимость атаковать город с таким напряжением сил и если бы Барклай очистил Смоленск после обороны менее кровопролитной, не заставив неприятелей думать, что они овладели этим пунктом вследствие своей решительной победы, совершенно против воли русских, – то император французов, конечно бы, угадал наш план и не пошел бы далее.

Все что ни предпринимал Барклай с целью завлечь Наполеона, все, до самых мелочей, носит на себе отпечаток какой-то двусмысленности. Было несколько случаев, в которых крайность положения, принуждая его к решительному отпору, могла убедить неприятеля, что мы не прочь от боя, но только самый бой не давался; с каждым переходом он как будто ускользал у Наполеона из рук. После Смоленска сражения также не входили в план дальнейшего отступления Барклая де Толли: все его внимание было устремлено только к тому, как бы совершить его спокойнее и беспрепятственнее.

Едва лишь начинали укреплять какую-либо позицию, Барклай тотчас же оставлял ее. Желание находилось в постоянной борьбе с убеждением. Войско требовало боя; главнокомандующий, по-видимому, готов был уступить, наконец, общему голосу, и тем охотнее, что известное уже нам ослабление неприятеля показывало, некоторым образом, зрелость нашего главного плана; но мы все еще не оставляли системы медлительности, как лучшего средства заманить неприятеля в сети, и в этом-то заключались существенные причины всех последовавших событий.

Таким образом отступали мы до Царева-Займища, оставляя везде следы нашей нерешительности, служившие Наполеону новыми приманками. По дисциплине и порядку, с какими совершалось наше отступление, его должно отнести к числу образцовых. Неприятелю не досталось ни одного отставшего, ни одной амуничной фуры, ни одной повозки. Переходы были не тяжелы и не утомляли людей, а искусно предводимый арьергард (особенно Коновницыным) если и имел дела, то незначительные, и по большей части успешные.

По словам Сегюра и Шамбре, у неприятеля дела шли дурно. Мюрат и Даву друг с другом ссорились и друг другу мешали. Первый истощал свою кавалерию в бесполезных усилиях. Лишения и болезни произвели ощутительный недочет в рядах прочих корпусов, и подкрепления исчезали, так сказать, таяли, на огромном пространстве, которое им следовало проходить для присоединения к главной армии. И в этой армии, на глазах самого Наполеона, состояние дел было не многим лучше.