Несчастные русские крестьяне, что было сделано для вас с начала восемнадцатого века? Не друг ли Вольтера, Екатерина II, мать отечества, ввела в Малороссии крепостное право, обратив в рабов украинских казаков?

Казаки, несчастные солдаты-землепашцы, волей злого рока или невежественной прихоти, сделались пугалом для Европы, в то время как постоянные армии, которые должны были бы служить предметом ужаса, отнюдь не мнимого, оставались размещенными в Малороссии, чтоб обеспечить выполнение этого императорского безумства. Екатерина II ограбила монастыри центральной России, чтобы раздать принадлежавшие им общины в награду своим друидам; и среди столь благородных забот она находила в себе достаточно игривости, чтобы в своих письмах в Ферней вышучивать казака-варвара Пугачева. Ее сын, коронованный маньяк, накануне XIX века, награждал раболепие своих придворных, даря их тысячами крепостных, и покупал таким образом возможность продлить еще на несколько дней свое существование.

Когда правительство заметило всю несправедливость или, вернее, все безумие этой грабительской политики в пользу одной касты, – было уже слишком поздно. Дворянство не захотело отказаться от своей добычи, не завоевав по крайней мере политических прав. Оторванное от народа и действиями правительства поставленное в оппозицию к нему, вовлекаемое на путь официальной цивилизации, дворянство сделалось самой прочной опорой трона и императорской фамилии; и все же оно первое оторвалось от правительства; и если между ними еще сохраняется связующая нить, то это власть, осуществляемая ими, с обоюдной выгодой, над крестьянами. Чудовищное сообщничество! Правительство заметило это и вознегодовало на неблагодарность дворянства; оно полагало, что сможет играть с цивилизацией, но забыло, что последнее слово цивилизации называется революцией!

Тогда правительство повело глухую войну против законов о дворянстве; оно подрывает их, делая вид, будто укрепляет; оно намерено раскрепостить общины помещичьих крестьян и не смеет приняться за это дело, и оно карает всякое народное освободительное движение с жестокостью, почти равной той, которую проявили недавно в Кефалонии англичане. Правительство колеблется между страхом перед Жакерией и опасностью революции; оно рекомендует дворянам освобождение крестьян (манифест от 12 апреля 1842 года) и предписывает крестьянам немое и пассивное послушание; оно желает освобождения общин помещичьих крестьян и обращает освобожденные общины в рабов ведомства государственных имуществ.

Смятение и хаос! Русское правительство, недоверчивое и нерешительное, более грубое, чем твердое, окруженное продажной и вероломной бюрократией, обманутое обеими своими полициями, проданное друзьями, находится в безвыходном положении. Представляя собой деспотизм, ограниченный лихоимством, оно иногда желает облегчить тягости народные, но это ему не удается; оно иногда хотело бы приостановить организованный грабеж, но грабеж сильнее, чем правительство. Унылое, желчное, ожесточенное, оно имеет прочную и незыблемую поддержку лишь в армии. А что, если вдруг и армия окажется не столь непоколебима, как оно это себе представляет? Физиология истории, естественная органическая телеология учит нас, что самое ненавистное правительство может существовать, пока ему есть еще что делать, но всякому правительству приходит конец, когда оно уже не в состоянии ничего делать или делает одно лишь зло, когда все, что является прогрессом, превращается для него в опасность, когда оно боится всякого движения. Движение – это жизнь; бояться его значит находиться в агонии. Подобное правительство нелепо; оно должно погибнуть.

Когда императорский орел возвратится на свою древнюю родину, он уже более не появится в России. Взятие Константинополя явилось бы началом новой России, началом славянской федерации, демократической и социальной.

Братский привет.

Лондон, 20 ноября 1849 г.

TH'E^ATRE DE LA R'EPUBLIQUE: Premi`ere repr'esentation de Charlotte Corday, drame en vers, en cinq actes et en huit tableaux; par M. Ponsard. – Coup d'oeil g'en'eral.

C'est une pens'ee bien sombre qui a dict'e ces vers au po`ete!Comment! S'excuser, devant un public parisien, d'avoir eu assez d'audace pour ressusciter un 'episode de cette 'epop'ee immense qui s'appelle la R'evolution francaise… universelle, voulais-je dire… Oui! C'est de l'audace, mais dans un sens tout `a fait oppos'e `a celui o`u l'entend le prologue.

La R'evolution francaise! Mais savez-vous bien que l'humanit'e se repose des si`ecles, apr`es avoir enfant'e une pareille 'epoque? Les faits et les hommes de ces journ'ees solennelles de l'histoire restent comme des phares destin'es `a 'eclairer la route de l'humanit'e; ils accompagnent l'homme de g'en'eration en g'en'eration, lui servant de guide, d'exemple, de conseil, de consolation, le soutenant dans l'adversit'e, et plus encore dans le bonheur.

H n'y a que les h'eros hom'eriques, les grands hommes de l'antiquit'e et les individualit'es pures et sublimes des premiers si`ecles de la chr'etient'e qui puissent partager un tel droit avec les h'eros de la R'evolution.

Nous avons presque oubli'e les 'ev'enements du dernier demisi`ecle; mais les souvenirs de la R'evolution sont vivants dans notre m'emoire. Nous lisons, nous relisons les annales de ces temps, et l'int'er^et pour nous s'accro^it `a chaque lecture. Tel est le magn'etisme de la force, qu'elle l'exerce du fond d'un tombeau, en passant par les g'en'erations d'ebiles, qui disparaissent, dit Dante, «comme la fum'ee, sans aucune trace».

La lutte de ces Titans 'etait ardente, acharn'ee; des souvenirs terribles se dressent dans notre imagination chaque fois que nous pensons `a eux, et pourtant la v'erit'e de cette lutte retrempe et rel`eve l'^ame.