“Ложно понятая экономия” была одной из идей фикс Морриса. “Даже не стоит тратить времени, — вещал он в 1884 году, выступая перед группой лондонских рабочих, — на то, чтобы выразить всю меру презрения, какого заслуживает столь превозносимая дешевизна современного производства. Достаточно сказать, что дешевизна эта — необходимое условие эксплуатации, на которой зиждется в наши дни промышленное производство”. Впоследствии ученые подсчитали, что бумага, которой снабжали Уильяма Морриса мистер Бэтчелор с сыновьями, обходилась ему в пять-шесть раз дороже промышленно произведенной бумаги точно такого же качества — соответственно, издаваемые Моррисом книги продавались по цене и близко недоступной трудящимся, людям в массе своей не слишком обеспеченным. Но в случае с изданиями “Келмскотт-пресс” не это главное: они были не просто сброшюрованными листами с напечатанным текстом, а настоящими бумажными шедеврами.

Итак, книга приобрела статус дорогостоящей вещи и вместилища знаний. Соответственно, выросла ее ценность — и денежная, и духовно-интеллектуальная, — отчего, в свою очередь, возросла необходимость обеспечить безопасность, сохранность и доступность книжных богатств. В своем блестящем труде “Книга на книжной полке” (The Book on the Bookshelf, 1999) профессор Генри Петроцки, большой специалист в области гражданского строительства и написания блестящих трудов, проследил долгую эволюцию способов хранения книг — их хранили сначала лежа, а потом стоя, приковывали цепями к полкам, а потом перестали, ставили корешком вовнутрь, а потом наружу — и показал на примерах, сколько ума и изобретательности приложило человечество к совершенствованию хранилищ для того, что, по сути, представляет собой толстые пачки бумаги. И первенство в изобретательности здесь по праву принадлежит Уильяму Юарту Гладстону.

Четырежды премьер-министр Великобритании и несомненный библиоман — как-то, рассказывают, он опустошил книжную лавку, разом скупив весь наличествовавший в ней товар, — написал в 1890 году статью

“О книгах и способах их хранения”, в которой предложил решение проблемы, извечно встававшей перед собирателями книг. К вопросам книгохранения Гладстон подошел с не меньшим рвением и азартом, чем к ирландским делам или к спасению падших женщин.

“Представим себе комнату 28 на 10 футов с потолком на высоте 9 с небольшим футов, — писал он. — Вдоль посередине ее оставим проход шириной 4 фута. Все пространство стен в концах прохода пусть занимает окно или стеклянная дверь. С обеих сторон от него перпендикулярно стенам расположим по 28 тележек, колесиками или роликами установленных на специальных продольных направляющих, а на тележки поместим 56 стеллажей. Разделенные проходом, в высоту они пусть достигают самого потолка. Ширина каждого такого стеллажа — 12 дюймов, длина от стены до прохода — 3 фута, а промежуток между соседними — 2 дюйма. Стеллажи можно сдвигать и раздвигать, толкая вдоль направляющих”. По расчетам Гладстона, в оборудованной означенным манером комнате размерами с просторную гостиную можно было уместить около двадцати пяти тысяч томов домашней библиотеки. При этом, правда, там не оставалось бы места для дивана, журнального столика, торшера, широкоэкранного телевизора, милых вашему сердцу безделушек, ну и, разумеется, для вас самих. Уровнем выше личных книжных собраний собрания, так сказать, корпоративные, громадные хранилища всевозможных документов, свитков, фолиантов и тому подобного бумажного добра, а попросту — библиотеки. Могущественные властители, аристократы, церкви, правительства и множество прочих частных лиц, институций, ассоциаций и организаций, от ассирийских царей и египетских фараонов до отцов церкви, книжников-мусульман и филантропов с миллионными состояниями, столетие за столетием вносили свой вклад в сооружение дворцов, возводимых с одной-единственной целью — стать вместилищем книг. (Еще раньше более или менее тем же занялись боги: библиотекой Брахмы были Веды; Один хранил мед поэзии в золотом сосуде; в иудейской традиции Бог располагает свитками судеб, этакой библиотекой в одном томе, который он раскрывает в день Рош а-Шана и записывает, кому жить, а кому умереть, кого ожидает бедность, а кого богатство.) Собрав книги и поместив их в библиотеки, те же люди и институции разработали, во-первых, сложную систему каталогизации, которая позволяла бы классифицировать и изучать собранные сокровища, и, во-вторых, методы сбережения все пребывающих материальных носителей коллективной памяти, призванных сохранить их для следующих поколений.

Бесконечный процесс производства, собирания и систематизации печатной продукции стал, можно сказать, разновидностью безумия, мании, в чем-то подобной die Lesewut, жажде чтения, охватившей в XVIII веке Германию. Во многих случаях за проявлениями этой мании стояло религиозное или нравственно-просветительское рвение. С детства хорошо знакомые многим из нас Библиотеки Карнеги задумывались и строились как храмы знания — тут вам и строго-благородная, с клерикальным налетом архитектура, и святая троица в составе взрослой библиотеки, детской и читального зала, и библиотекари, отмеченные свыше благословением исключительного доступа к каталогам. И какие бы новшества и перемены — вроде внедрения электронных носителей и каталогов, положившего конец ящикам с каталожными карточками, или появления компьютеров на читательских столах — ни постигли библиотечное дело в последние десятилетия, суть библиотеки остается неизменной: она, как и прежде, служит хранилищем.

Книг издается все больше и больше — так много, что никто не в силах хотя бы приблизительно подсчитать, сколько именно. Числа называют разные: два названия в минуту, четыре тысячи в день, миллион в год, но кто бы ни оказался прав, мы по-прежнему обязаны — с помощью ли внешнего хранения, микрофильмируя или сканируя бумажные носители, — как-то справляться с неостановимым бумажным потоком. Так, даже новые, оборудованные по последнему слову науки и техники библиотеки, в 1990-х с большой помпой открытые в лондонском районе Тауэр-Хамлетс, сохранили первоначальную функцию хранилища книг, о чем говорит их название “Склады идей”.

На поверхности лежит и принципиально иное решение проблемы книгохранения. Проблемы все множащихся и множащихся бумажных изданий. Проблемы с тем, как и где хранить идеи. Ведь можно же просто взять и избавиться от бумажных завалов. Стереть их с лица земли. Уничтожать книги нетрудно, причем, как ни странно, весьма рьяно занимались этим сами писатели. (Среди авторов, которые сожгли свои книги либо же велели сделать это другим, Джерард Мэнли Хопкинс, Кафка, Фрейд и герой романа Элиаса Канетти “Ослепление” (Auto da F'e) Петер Кин.) Обычай или традиция жечь книги восходит к античности — по преданию, труды философа Протагора были прилюдно сожжены аж в V веке до нашей эры, — однако самое известное за всю историю сожжение книг произошло уже на памяти ныне живущих, 10 мая 1933 года, по благословению будущих архитекторов “окончательного решения еврейского вопроса”.

Сожжение книг в Германии организовала не нацистская верхушка страны, а студенческие и молодежные ассоциации при помощи библиотекарей, которым, впрочем, выбирать не приходилось. За несколько недель до события в газетах начали публиковать списки подлежащей сожжению литературы и сведения о том, где все будет происходить. Перед берлинским аутодафе согласился выступить Геббельс. И в назначенную ночь запылали костры — во Франкфурте, Мюнхене, Кёльне, Бонне, Дрездене, Гамбурге, Ганновере, Гейдельберге… Звучали песни и речи, а где-то к тому же разверзлись небеса (во Фрайбурге церемонию, как какое-нибудь церковное празднество, отменили из-за проливного дождя). На площадях жгли книги Фрейда, Кафки, Маркса, Ленина, Томаса Манна и Стефана Цвейга — мало кто из пишущих людей был бы против, чтобы его произведения оказались в такой компании. Эмигрант Бертольд Брехт написал об этом стихотворение “Сожжение книг”, которое заканчивается словами: “Я приказываю вам: «Сожгите меня!»”.

Это очень важный момент. Книги настолько прочно ассоциируются с их авторами, что от сожжения книги до сожжения человека остается всего один шаг. В трагедии Генриха Гейне “Алманзор” (Almansor, 1820–22), действие которой происходит в XVI веке в Испании, один из персонажей с отвращением смотрит на сожжение Корана и говорит при этом такие слова: “Das war ein Vorspiel nur, dort, wo man B"ucher Verbrennt, verbrennt man auch am Ende Menschen” [20] .