Проходя в сумерках мимо штаба полка, он чуть не столкнулся носом к носу с Мамонтовым, тот стоял, расставив ноги, суров и пьян, и определенно ждал своего бывшего взводного.

– Честно скажи, откуда идешь, из библиотеки?

– Ты что, Мамонт, ты вообще о чем?

– Честно скажи, кого трахаешь? – Мамонтов мог быть кем угодно, но чтобы ревнивцем? Ремизов удивленно остановился. – Верку не тронь, Верка моя.

– Мамонт, ты что? Вера такая женщина, а ты…

– А что я? Деревенщина? Ну деревенщина. Только я задрал ей юбку и… Прямо на столе в библиотеке, а она зубы стиснула и молчок. Вот так-то, с тех пор куда она без меня. Ух, огонь-баба, спалиться можно. Только одно плохо: деревянную ложку с собой ношу, чтобы зубы зажимала, а то весь полк переполошит. Так ты не у нее был?

– Говорю тебе, нет.

– Где тогда? Я же вижу, откуда ты идешь.

– К Малике я заходил.

Ремизов не заходил к Малике. Просидел целый час на лавочке под масксетью у офицерской столовой, невдалеке от санчасти, заворожено любуясь женщиной, когда она быстрым, пружинистым шагом в белом халатике ходила среди построек, оборудованных под палаты санчасти, подгоняемая служебными делами. Он вдыхал теплый вечерний воздух, перемешанный с дымом сигарет, терзался давней страстью, а подойти к ней так и не решился. Завтра с утра на пост, на очередные две недели. Вот и весь расклад.

– Молодец! Я знал, что ты не промахнешься. Малика, м-м, конфетка, я к ней пару раз подкатывал. Отшила. Напрочь. А ты молодец, чувствуется моя школа. Жить надо здесь и сейчас, что бы там ни говорили все эти умники. Ну все, я пошел. К Верке, между прочим.

Ремизов вернулся на пост. На свой боевой пост. То, что происходит в полку, в долине, кипучая жизнь по сравнению с его постом. А здесь изо дня в день только тишина, переходящая в звенящее безмолвие, только синее небо над головой, по которому редко когда проплывет одинокое, словно потерянное облачко, только серые и рыжие, выжженные солнцем и уходящие к горизонтам, кряжи нескончаемых гор. Обалдевшие от одиночества и уставшие друг от друга солдаты. Кондрат со своими рассказами о Питере. Раз двенадцать рассказал, и все об одном и том же. В полку обстрелы через день, а здесь ни одного выстрела и ни одного «духа».

– Сегень! Давай ко мне с докладом. Что у нас с продуктами?

Где ротный, там и Сегень. У солдата круглые щеки, сквозь вечный высокогорный загар пробивается румянец, солдат улыбается, значит, все в порядке. Каждое утро Сегень на утреннем осмотре, каждый вечер – на поверке. После отбоя его место в блиндаже, рядом с сержантом, при подъеме по тревоге он с автоматом бежит к своему окопу, оборудованному по всем правилам фортификации, рядом командный пункт, рядом ротный. Его служба и интернациональный долг выполняются, он хороший солдат, и в принципе ему повезло, тем более что по расписанию поста он – повар.

– Товарищ старший лейтенант, вот полный список того, что у нас есть. Мы обеспечены на всю ближайшую неделю.

– Это хорошо. Но меня макароны и перловая крупа не интересуют. Давай-ка…

– Вам на ужин что-нибудь отдельно приготовить?

– Мне? С чего бы это? – Ротный удивился ходу мысли своего ординарца. – А какой сегодня день недели?

– Не знаю, – честно ответил солдат.

– Ну и не важно. Сегодня на посту устроим праздник с торжественным ужином. Пожарим картошку так, чтобы зарумянилась. Если не умеешь жарить, сразу скажи, другому поручу. Тушенки разогреем побольше, двойную норму. Компот сварим покруче. А на десерт у нас сегодня будет печенье со сгущенным молоком.

– Не много ли для одного ужина? – вмешался Кондрашов. – Все растранжирим.

– Праздник же.

– Какой такой праздник?

– Вот и придумаем. Чтобы торжество получилось. С поздравлениями. Например, день нашего поста. Если у кого день рождения недавно прошел, так и поздравим.

– А после праздника зубы на полку? Тебе зачем это надо?

– Понимаешь, Кондрат, праздник нужен. С остальным разберемся.

Вечером весь пост теснился перед блиндажом командира на всех приспособленных под табуреты ящиках, коробках.

– Товарищи солдаты и сержанты, – Ремизов поднял кружку с компотом, – мы со старшим лейтенантом Кондрашовым решили устроить праздник нашего поста. И Сегень не возражал…

Кто-то захихикал, и обстановка сразу разрядилась.

– Я поднимаю тост за нашу боевую службу. Она часть нашей жизни, может оказаться – главная часть, за интернациональный долг, который мы выполняем с честью, и за наш двадцать четвертый пост, который нас собрал здесь, на высоте две тысячи девятьсот метров.

Стукнулись кружками, дурачась, посмеиваясь, выпили сладкий компот.

– А теперь закусим. Фещук, следующее слово за тобой, от лица сержантского состава, готовься.

– Между первой и второй перерывчик небольшой.

– Не вовремя выпитая вторая – загубленная первая.

– Знающие люди собрались, – крякнул Ремизов.

– А я готов! – Фещук встал и, как заправский тамада, повел речь: – Давно хотел сказать, – он прокашлялся, – служить здесь трудно. Всем трудно. Но когда мы приедем домой, нам всем будет что вспомнить, потому что нам выпали настоящие испытания. Потому что мы – настоящие солдаты. Кто-то в стройбате служил, кроме лопаты, ничего не видел, кто-то там, в Германии, в увольнение ходил, на красивую жизнь смотрел. А мы на войне и делаем мужское дело. Мы будем гордиться тем, что служили своей стране, как положено. Правильно говорю? – Фещук огляделся, ища поддержки. – Вот я буду гордиться. Ребят погибших вспоминать.