А двоечник Стас не покидал избы, все вертелся вокруг стола, все поглядывал преданным взглядом, точно был готов услужить ему, Звездочету.

Юля, тоже не уважая Стаса, вытурила его наконец:

— Иди, иди, жирный, соблазняй мух на дворе.

И, как только вышел Стас, она зашептала Звездочету:

— Послушай, у меня есть такой план — мы их всех проведем! Тебе нужен бело-голубой флаг? Сошьем! А что, не смейся. Голубого атласу у меня хватит — я хотела из него кое-что сделать, ну, не жалко, — а белой материи легче всего достать. Я за ночь сошью бело-голубой флаг, поверь, Звездочет!

Не ожидал он такого обмана от Юли и растерянно улыбнулся. А она, поощренная его улыбкой, принялась доказывать, что новый флаг будет вовсе не хуже флага селивановских и что можно бежать завтра, что она готова бежать с ним, что хотела бы пожить на рыбозаводе, где пирс, и рыбацкие катера, и мережи на колках, и на траве блестят чешуйки, как вечная роса.

— Нет, Юля! — сказал он ей с возмущением. — Тут нечего хитрить. Надо по-честному, Юля.

Юлина затея с самого начала казалась Звездочету оскорбительной. С наступлением темноты надо попытаться снова пробраться к мачте и бесшумно свалить часового.

Он ждал потемок, ночи. Стас по-прежнему охранял его у двери, слышно было, как он ходил у крыльца, окликал кого-то, а бабка Степанида Степановна спала, и Звездочет решил, что самое время исполнять свой план. Он мог бы выйти в дверь, Стас не помыкал бы теперь им, как утром, но можно было выйти и в окно, и вот он, поднявшись с жесткой лавки, осторожно потянулся к окну, распахнул его в огород, в запахи укропа, в стрекот кузнечиков, во тьму.

— Кто там? — настиг его спокойный, недреманный голос Степаниды Степановны, и Звездочет, помедлив, соскользнул с подоконника на пол, смело прошел к двери, потом вернулся и, набрав со стола в карманы яблок, вышел на крыльцо и сказал часовому:

— А погодка, Стас, а? Прекрасная погодка! Давай прогуляемся.

— Вдвоем? — спросил Стас. — Вроде нельзя тебе…

— Пустяки. Никуда я не сбегу. Ну куда я сбегу ночью? Айда на берег. Даже можем выкупаться перед сном.

— Не знаю, Звездочет, не имею права…

— А я вот отцу, Викентию Васильевичу, скажу насчет тебя. Так, мол, и так, батя, не притесняй Стаса. Если захочешь вызвать, сначала погляди на него с намеком и, если он возьмется рукой за левую мочку, — значит, не вызывай. Вот будет тебе жизнь!

— Не врешь, Звездочет? — заговорщически шепнул Стас. — Правду говоришь?

— Устрою, Стас. А бежать я мог бы и в окно. Айда!

И они побрели в темноте к берегу. Ребят уже не видно было, лишь где-то в стороне перекликались постовые, угас и огонь вечернего костра, остался запах выжженной земли. И так легко было представить, что ты на своем берегу, среди своих, — ведь вот и запахи знакомые, и груда пепла на траве, и те же кусты, вербы, та же ночь… Ах, непереносимо томиться среди неприятелей, надо действовать, действовать! И Звездочет, как бы изменяя прежнему плану, стал доставать и незаметно швырять яблоки в воду. Звуки получались гулкие, как будто человек бултыхался там, у лодок, и вот бросился на эти звуки сторож флага, а вслед за ним и Стас. Звездочет неслышным рывком вмиг оказался у флага, потянул его снизу и, ощутив прохладный ком материи в руках, тут же пустился бежать.

— Держи, ребята! — раздалось сразу и со всех сторон.

А Звездочет мчался вблизи воды, ветви лозы хлестали по лицу, рукам и ногам, и мог бы он бежать бесконечно, если бы не знал, что где-то недалеко посты селивановских, а вот на воде нет ни одного поста, — не кинуться ли в воду?

Он вбежал в воду по самые плечи и, подняв трофей над головой, поплыл, стараясь не выдавать себя всплеском, тяжелый, в набрякшей чужой одежде. И упорная мысль была избавиться от чужой одежды, от чужих штанов и рубашки, лишь бы сберечь флаг!

Какая суматоха поднялась на берегу! Как будто бежали не мальчишки, а их голоса, потому что не было их видать, селивановских, но вот вдруг вспыхнул костер — и стали видны наполовину красные, наполовину черные мальчишки. А потом и мотор взревел и понес обозленный стрекот по воде. Луч фонарика выстрельнул и зашарил вокруг, но Звездочет плыл вдоль берега, вдоль чужого берега, а селивановские направили моторку в глубь озера.

Он плыл неслышно, как будто гонимый водою, и все никак не удавалось ему избавиться от чужой одежды, потому что надо было поглядывать за лодкой, за ее беспорядочным кружением. Но вот моторка стала притягиваться к берегу, Звездочет насторожился, не зная, куда ему деться от приближающегося ясного ока фонарика.

И когда уже нельзя было дольше оставаться на воде, он тихо погрузился вниз, с открытыми глазами вошел во мрак, разгребая черноту, коснулся дна и решил посидеть там, пожить без воздуха сколько можно.

И вскоре ему представилось, будто он долго брел по огненной пустыне, зной пошатывает его и самым бесценным в этом аду будет глоточек воды…

Но все-таки всплыл Звездочет из непроглядного мрака, стал разевать рот и бесшумно глотать воздух, и постепенно проходил тот подводный мираж, и все утвердилось на прежнем месте: берег селивановских, где все еще вскидывался, гневно пылал костер, и свой, далекий берег, где лампочка под навесом рыбозавода мерцала подобно крошечному фитильку.