— Ладно, — вполголоса произнес он. — Я придумаю что-нибудь, и ты мне понадобишься.

— Спасибо, Звездочет!

— А ты знаешь, что тебе грозит, если нас поймают? Слыхала слова кровожадного Стаса?

— Слыхала. Только я вовремя смоюсь в Гомель…

Так они и переговаривались, таясь от бабки, и не был Звездочет одинок на чужом берегу, и еще не все пропало. Со двора заглядывали в распахнутую дверь квохчущие куры с желтыми попискивающими цыплятами. Заглянул и толстый Стас, увидел их сидящими за разговором и успокоился, ухмыльнулся, а на дворе затянул для устрашения пиратскую песню:

Потом в раскрытую дверь влетело перышко, порозовевшее в сполохах угасающей печи, и, пока оно, покачиваясь, втягивалось в жаркий, арбузно-красный зев печи, Звездочет успел различить, как там, на берегу, среди привычных, монотонных звуков волны, всплескивавшей и как бы закипавшей на песке, усилился говор, возбужденный, точно рожденный чьим-то появлением. Звездочет вздрогнул, выпрямился, подумал о своих рыбозаводских ребятах и кивнул головой Юле, чтоб она выбежала и проверила, кто там.

Юля вернулась и сказала беспечно, что высадился на берегу какой-то учитель. Звездочет улыбнулся широко и бросился вон из избы, и краснокожая бабка не успела преградить дорогу, а толстый Стас понесся следом с запоздалым криком:

— Стой! Стой!

Ведь точно так, как теперь он вылетел из хаты и оставил позади неуклюжего Стаса, он мог бы в любой миг бежать, запутывать свой след в кустарниках, уходить от преследователей, уносить свои ноги.

— Но только я еще успею унести свои ноги. Успею, — говорил Звездочет отцу, вышагивая с ним по чужому берегу.

А чуть в стороне, поглядывая на отца, брел часовой Стас.

Был когда-то отец мальчишкой, партизанским связным, а теперь он был взрослым, пожилым человеком, с лысинкой и сединой, теперь он был школьный учитель и приехал сюда, в Селивановку, читать лекцию.

— Я бы на твоем месте, Звездочет, использовал все возможности, — тихо внушал ему отец.

— Правильно! — согласился Звездочет. — Мне виднее, как поступить. А бежать успею. Успею!

И, воодушевленный поддержкой отца, Звездочет представлял, как там нынче не спали дома, как пошли в ночь отец и мать к шалашам, где тоже не спали Антошка Чалин и другие, как там их задержали властным окриком, а потом провели в шалаш, поведали о неудаче; они сами слышали, что Звездочета пленили, да не могли прийти на выручку, бесполезно было идти в сражение на одной лодке.

И все же, как ни старался отец скрыть огорчение, чувствовал Звездочет, что ему досадно видеть сына под охраной толстого Стаса, на чужом берегу, подавленного и скучного, и Звездочет не смотрел ему в глаза, а смотрел по сторонам и отчетливо видел лагерь селивановских: шалаши, лодки, груды угасших углей от ночных костров, связки вяленой рыбы и постреливающий на ветерке бело-голубой флаг.

Когда посматривал Звездочет на этот флаг, он чувствовал, как замирает позади и сопит толстый Стас, а, кроме Стаса, было еще немало часовых, которые выдавали себя неосторожным шагом, выглядывали отовсюду из кустов.

Так они вышли с отцом к неприятельскому стану, по песку прошествовали мимо селивановских, делавших вид, что не замечают их, и все же напряженно следивших за ними, как будто они, Звездочет и отец, могли выведать какую-то самую сокровенную тайну.

— Ты иди. Тебе пора, — сказал Звездочет отцу, потому что дальше было бы невыносимо видеть, как он страдает, хотя и пытается выглядеть безразличным.

И все-таки отец вместе с ним зашел в избу. Печь уже не горела, только дышала вкусными запахами, и Степанида Степановна уже не выглядела краснокожей, а просто темнолицей, с бурыми, древними руками. Здесь же сидела и Юля.

А селивановские были настороже и сразу же заявились в избу ватагой. Их предводитель Багратион вежливо стал спрашивать у Викентия Васильевича, нравится ли ему тут, а Викентий Васильевич отвечал, что в гостях хорошо, а дома лучше, и селивановские театрально потупили взор, наигранно смущаясь, и более других был Звездочету неприятен в эти минуты Стас, который лез вперед, преданно посматривая на отца. Он, этот неуклюжий толстяк, понимал, что пленение Звездочета не столь уж серьезно по сравнению с учебой, с занятиями, когда Викентий Васильевич будет неподкупно строг.

Но вот отец весело повел глазами на всех, поднялся, протянул Звездочету руку, и, хотя пожатие отцовской руки было знакомым, твердым, Звездочету стало невыносимо больно от этого как бы прощального рукопожатия.

Все происшедшее вставало перед Звездочетом сызнова, и вставало беспощадно. И вот теперь, страдая не только за себя, а и за отца, вдруг потерявшего власть над своими селивановскими учениками, над отличниками и двоечниками, Звездочет чувствовал в себе ту особую злость, которая делала его неутомимым и бесстрашным; и такой, готовый на все, готовый на любой риск, он уже искал выхода из плена, он уже преодолевал мысленно всякие препятствия и флаг неприятельский уносил на груди. И не понимал Звездочет, зачем ему жить дальше, если он задания не выполнит, — зачем ему жить дальше с поруганной честью?