И не раньше, не позже, а в этом самом месяце по улице мимо столовки прошел Рохелито Кастресино, и мы взялись перепевать имена всех наших знакомых на разные лады, это такая секретная игра — пока не подвалил официчел или как его там и не встрял в церемонию, и Бустрофедон приветствовал его своим, как он говорит, говорил, бедняга, намасте, только не ладонями, а тыльными сторонами, вот так:

и мы стали заказывать.

Бустрофасоль, сказал Бустрофедон собственной персоной, С белым рисом, попытался вставить я, но он сказал, Бустрофиле, Бустрофедончай, сказал Бустрофедон, Бустрофрикасе, сказал Бустрофиолетовый фазан, говорил только он и все время смотрел на официанта в упор (упершись), лоб в лоб, глаза в глаза, в оба, даже сидя он был выше официанта и великодушно слегка ссутулился, а когда мы расправились с ужином, он заказал десерт на всех. Всеподзыватель. Бустрофлан, сказал он и добавил, Бустрофеко, и тут я наконец быстренько вклинился и сказал, Три кофе, но, стараясь держаться повежливее, ляпнул не Пожалуйста, а Пожалуйся или Пожуйлиста, не помню, и совсем не помню, как мы выбрались оттуда живыми и никто не обвинил нас в терроризме за оглушительные взрывы, разрывы смога, смеха, и когда принесли кофе, даже раньше, и мы выпили и расплатились и покинули реставрацию, то уж распевали Вариации Квистризини (copyright, Boustrophedon Inc) Кофейной кантаты, сочиненной Бустроффенбахом:

и я задавал ритм, подражал, доказывал, что человек восходит к обезьяне, шимпанзировал Эрибо, отщелкивал в такт мелодии (то есть мне так казалось: когда я пьяный, у меня прорезывается чувство ритма) пальцами, ложкой и стаканом, а потом, на улице — ладонями и кончиками пальцев, языком и иногда пятками. Эх, эх, ЭХ! Как же мы жгли той ночью, черт, той Ночью Черта, на славу, Бустрофедон выдумывал самые путаные, свободные и простые скороговорки вроде Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали, и всякие «кулинархранилуки», например, этот, такой старый, такой классный, такой вечный, классика, Аргентина манит негра, и тут же на спор с Рине придумал еще три: Мир и Рим; Город уснул-то от лун судорог; Ага! Напор велел: Европа нага! простые, да не легкие, наполовину кубинские, наполовину экзотические или полностью экзотические для третьего равно(м)удаленного лица, и я удивился, потому что Рине давал три подсказки (две подножки, сказал Бустрофедон, правая и левая, одесную и ошую): Гавана и испанский флаг (почему? да потому, что мы гуляли по Центральному парку между двумя центрами — Галисийским и Астурийским), и мимо прошла мулатка, и нашлась еще одна подножка (Б. сказал, получилось четвероногое: Гну или Ну или Ню), наша извечная тема, Звезда, разумеется, и он сбустрофабриковал о ней анаграмму (которую тут же и превратил в «гарна-маму»): Чудо-дива Ночь, и если загнать ее в темницу, сделать змеей, пожирающей собственный хвост, кольцом, получался волшебный круг, а в нем зашифрована и расшифрована целая жизнь, стоило только начать читать с любого из трех слов — колесо Фортуны: дива, ива, но, ан, ночь, чу, чудо, до, уд, удод, и все сначала, пока не закатится на самый Чердак Мироздания и оттуда не поведает свою историю нам (слышащим Душу Вещей), а еще она идеально и материально подходила Звезде, потому что это слово-колесо, фраза, анаграмма из девяти букв и девяти слов:

сама была звездой и всегда напоминала о диве.

Он зачитывал нам огромные куски из того, что сам называл своим Словарем Конечных Слов и Бесконечных Идей, я помню не все, конечно, но многие — и слова, и объяснения (а не определения), которые он приводил по ходу: как, кок, Кук, кик; ага, ара, Ада, сокрушаясь, что Адам по-испански — не Ада (может, по-каталонски так? спросил он у меня), ибо тогда это был бы не только первый, но и идеальный человек, объявляя боб лучшим из растений, а око — самой важной частью тела, и да здравствует число 101, потому что оно, как и 88 (благословенно будь), — тотальное, круглое, равное самому себе, неизменное в вечности и, как на него ни посмотри, всегда одно и то же, одно, хотя самое идеальное-преидеальное, говорил он, — это 69 (к радости Рине), абсолютное число, не только пифагорейское (доводя Куэ до белого каления), но и платоновское и (льстя Сильвестре: a mystic bold of writerhood объединяло этих двоих) алкмеоническое, потому что само на себе замыкается, а сумма его составляющих плюс сумма суммы равна (в этом месте Куэ вставал и уходил) последнему числу, и еще черт знает сколько числовых запуток, неизменно выводящих Куэ из себя, и, когда тот уже хлопал дверью, Б. замечал с истинно кубинским лукавством, У кого что болит, друзья, у кого что болит.

Бустрофедон вечно охотился за словами в словарях (уходил на семантические сафари), переставал появляться, запирался с каким угодно словарем, обедал с ним, в туалет ходил с ним, спал с ним, целыми днями гулял по полям (словаря), больше он никаких книг не читал и утверждал, рассказывал Сильвестре, что это лучше, чем сны, лучше, чем эротические фантазии, лучше, чем кино. Да что там — лучше, чем Хичкок. Потому что в словаре царил саспенс слова, заблудившегося в лесу других слов (иголка не в стоге сена, где ее проще простого отыскать, а в игольнике), и было слово, зашедшее в тупик, и невинное слово и виновное слово и слово-убийца и слово-полицейский и слово-спаситель и слово конец, и саспенс крылся в том, чтобы отчаянно искать слово по всему словарю сверху донизу и найти, и, когда слово всплывало, он понимал, что оно значит нечто совершенно иное, и это было почище, чем разгадать тайну последнего свитка (тогда он как раз пребывал в страшном возбуждении, потому что узнал, что слово «adefesio», то есть бредятина, происходит от Послания апостола Павла к Ефесянам, и говорил он не кому-то одному, а всем нам, Прикинь, старик, и это придумал тот самый, на ком ответственность за все несчастливые пары и супружеские измены и танго об изменах, ведь брак, может, и есть самая большая бредятина, — Бустрофедон был ярым противником брака (на то он и брак, говорил он), и ярым сторонником замужних дам — как с безупречной репутацией, так и с оставляющей желать лучшего) Мертвого моря, и печалился он лишь о том, что словарь, словари вмещают так мало слов, да и те он уже выучил наизусть все (на одно — «олисбос», что означает «фаллоимитатор», — он попался, как на крючок, и носил его во рту несколько недель и, к досаде Сильвестре, поминал итальянский фильм «Нет мира под оливами» как «Нет мыла под олисбами»), например определение собаки из Словаря Королевской академии: ж., домашнее млекопитающее из семейства псовых, весьма разнообразных размеров, форм и мастей в зависимости от породы, но всегда с хвостом, уступающим длиной задним лапам (тут он делал паузу), одну из которых самец поднимает для мочеиспускания, а потом делился своими счастливыми словами:

и чуть было не принял ислам из-за имени Алла, идеального бога, и упивался крошечной разницей между аллегорией и аллергией и сходством забора, собора и запора и путаницей подобного и подробного, а еще составил список слов, обретающих иной смысл в Зазеркалье:

и отмечал перепады меняющихся местами слогов, чело и лечо, нора и рано, актер и терка, и не было этой алхимии конца, и он говорил и объяснял и толковал (он знал в этом толк) и играл словами до трех часов ночи (до тех пор, пока не стали передавать вальс «Три часа ночи», а ночь была точь-в-точь как та, когда он уел Куэ своей новой системой нерегулярного счисления, основанной на поговорке, которую он где-то вычитал (не исключено, что Б. предпочел бы сказать «подслушал»), мол, одна цифра стоит миллиона, где у чисел нет величины постоянной или определенной их порядком или местоположением, а есть произвольная, или переменная, или прикрепленная, и считать нужно: 1, 3, а после 3, естественно, не 4, а 77, или 9, или 1563, и тогда же он предсказал, что однажды все поймут, как несовершенна почтово-адресная система, логичнее нумеровать улицы, а каждому дому давать имя, и объявил, что идея близка к новому способу называть братьев или сестер — всем разные фамилии, но одно имя, и, несмотря на то что Куэ говнился (другого слова не подберешь, уж простите), это была короткая и счастливая ночь и все угорали, потому что в «Довиле» Сильвестре уцепился за карту, забракованную крупье — приятелем Куэ, двойку бубен, и сказал, что знает, где у нее верх, а где низ, не лицевая сторона и рубашка, а ноги и голова, знает, как поставить ее на ноги, Интуиция и ничего больше, сказал он, всем известно, двойка бубен всегда ложится одинаково, и Бустро страшно понравился этот графический палиндром, и он побился об заклад, что Сильвестре не сможет его разрушить, разгадав истинную направленность двойки, а Куэ сказал, что Сильвестре мухлюет, но тут Бустрофедон встал на его сторону и спас тем аргументом, что невозможно мухлевать одной-единственной картой, и уговорил Сильвестре сыграть в многоугодник (так он выразился), и Сильвестре спросил у всех, кроме Б., известно ли нам в точности, что такое шестиугольник, и Рине сказал, это многоугольник с шестью сторонами, а Куэ сказал, геометрическое тело с шестью гранями, а Сильвестре возразил, нет, это уж шестигранник, а я взял и нарисовал (Эрибо, понятное дело, не было: иначе бы рисовал он) на бумажке: