Кстати, о родителях, чуть не забыл сказать, что в прекрасную пору моей юности, в Сантьяго-де-Куба, у причалов я познакомился с матерью убийцы, или ученика, Каридад Меркадер, которую соседки неизвестно почему называли Качита. В девичестве пригожая девица Качита родила сыночка Сантьягито, ублюдка, как тогда говаривали кумушки, то есть безотцовщину («ребенка матери-одиночки» в местных гражданских органах), отсюда фамилия Меркадер, разумеется, куда более кубинская, чем Джугашвили. Каридад Меркадер, напевая колыбельные тогда еще маленькому Чаго в колыбели, говорила или повторяла (если говорила больше одного раза) фразу, которую, вероятно, следует счесть предначертанием, предсказанием, пророчеством или попросту направленной в будущее сплетней. Эта примерная мать (как сказала бы моя сестра Луиса) говорила:

— Мой сынок как вырастет — великим человеком станет.

Итак, Троцкий, урожденный Бронштейн, мертв (что, в конечном итоге, уже глупо отрицать), и тут уж ничего не поделаешь, потому как никакого «там» не существует, по крайней мере, для нас, тех, кто, как говорит кухарка Пепе Родригеса Фео, здеся. Как, наверное, не существует никакого «здеся» для тех, кто там, под хладным камнем, если позволите такое выраженьице, или кволибет. Морнар вроде бы жив, по крайней мере, в тюрьме его жизнь стараются поддерживать, и на том спасибо. Ему бы, Сантьягито Меркадеру, попросить бумаги и чернил да сесть за книгу: литература — лучшее успокоительное. Помню, в Буэнос-Айресе, где я провел шестнадцать горьких лет, сладостным утешением служило мне писательство. А это все равно что сказать — литература, и в моем случае — литература великая. Вирхилио Пиньера.

Старая Кача (Каридад) уже позабыла о том, что Баро, ее бабалоша, наотрез отказался дать ей взаймы свою нганга для одного «мокрого» «дела», когда явился сам повелитель стихии, или ориша, не с чем иным, как со священно-магическим ужасным котлом (казан валабо) в черном мешке — ммунвбо фути. Дух (вихе), обитавший там, объявил, что он не против (наммальна), ибо «моана мунделе» (белая женщина, в данном случае Качита Меркадер) просила защитить ее сына и вспомоществовать в его будущей миссии (и’исси’м) с большим смирением. Старец поспешил удовлетворить эту просьбу (п’шалста), потому что его нганга тоже согласилась (дадабуду). Колдун спокойно дал соизволение на освящение — «клиент дает добро» — раз уж тот так хотел. Буруфуту нмобуту!

Нганга была что надо, и, поскольку белый оказался любителем фотографии (фоту-фоту фан), он пожелал снять благородного старца Баро (вспомнив, что в Сантьяго у него самого была чернокожая «тата»), для чего тот предварительно испросил разрешения у Олофи путем религиозных песнопений, или рели-пений.

— Что говорят ракушки (каури), о благородный старец Баро? — в нетерпении спросил белый. — Это возможно?

Благородный старец Баро улыбнулся своей африканской, а значит, таинственной улыбкой.

— Да? (или нет)? — вновь спросил нетерпеливый белый.

— Каури (ракшки) грят харашо, — отвечал благородный старец Баро, — Олофи доволен.

— Снимаемся? — спросил нетерпеливый белый.

— НЕТ! — отрезал благородный старец (или старый благородец) Баро.

— Почему? — спросил нетерпеливо нетерпеливый белый.

Баро отказал не из сомнений в чистоте намерений белого и не из страха, что его образ окажется в руках другого колдуна, так что тот, получив власть над портретом, сможет навести на него, Баро, порчу (билонго) или легко покончить с ним чарами булавок (тык-тык), и не потому, что нганга, профанации в сторону, спуталась и потеряла силу. И не потому, что он страшился тревожного (менсу) фотоаппарата. И не потому, что не доверял белому. И не потому…

— Тогда почему же? — возопил белый.

Баро, благородный и черный старец, глянул на него своими африканскими глазами, затем (все теми же африкансними глазами) глянул на фотоаппарат и наконец промолвил:

— Вашебный апрат, каторый лоит обрас пасресвам апичатка светвова атраження на чусвитльнай бамаге есть Асахи Пентакс Спотматик, с фотометром CdS и раскрытием f:2.8. Блаародный стариц Баро седа ошнь плоха палучаица на эттай мыльнице!

Безвыходное положение! Ничего (ничивоше) не оставалось (ре’тонго) делать (дела), кроме (иво финда) как (каг) уйти (фютеле-кан).

Белый отбыл в Мексику исполнять свой обет. На нем был белый костюм, белая рубашка с белыми пуговицами, белый галстук с белой булавкой, белый ремень с белой пряжкой, белые носки, белое нижнее белье, белые туфли и белая шляпа. Одеяние тех, кто «поступил в услужение» к одному из «святых» — и наскреб на приданое. Еще в pochette [74] у него был красный платок. Религия? Нет, быть может, просто украшение или мазок политического цвета, чтобы разбавить белое однообразие. Белого в белом звали Сантьяго Меркадер, и он намеревался убить Тайту Троцкого, могущественного повелителя стихии. Возможно, то был пароль для сообщника (падел’ника) — дальтоника.