— Что это за рыба? — спрашиваю уже у рыбака.

— Это не рыба, — встревает Куэ. — Это улов. Рыбы, как и люди, после смерти зовутся иначе. Вот ты Сильвестре, а помрешь, и — престо! — будешь труп.

Рыбак воззряется на нас обоих. Может, это сам Майк Маскареньяс?

— Это тарпон.

— Ватный тарпон, — уточняет Куэ.

Рыбак воззряется на него. Нет, это не Майк: вроде не бешеный и акул не ловит. Да и лагуна не тянет на Тихий океан.

— Не обращайте внимания, — говорю я ему, — он выпил.

— Нет, я не выпил. Я впил. Я это в зеркале заметил, смутно.

Рыбак собирает багры, гарпуны, снасти и удочки. Куэ внимательно изучает рыбу.

— Все, я понял. Это Зверь. Давайте ее перевернем, на другом боку, наверное, 666 написано. Зверь в фропиль, в профиль.

Я подхватываю его под руку, потому что он норовит споткнуться, рухнуть в воду или загреметь в кучу рыбы.

— Как ты считаешь, Сильвестре?

— Как ты считаешь, как я считаю? — отвечаю я, подражая Кантинфласу.

— Тебе не кажется, что это 666 — лекарство от венерических напастей? Пуля из волшебного серебра. Кол в грудь, сон днем.

— Ты, браток, по-прежнему пьян, — говорю я, все еще с кантинфласовским мексиканским акцентом.

— Вон этот вообще не просыхал…

— Панчо Вилья.

— Нет, твой тезка от музыки, Ревуэльтас, а смотри, чего понасочинял.

— Тогда не смотри, а слушай.

— Слушай, смотри, играй Сенсемайю.

Он принялся напевать, постукивать каблуком в доски причала. Гадюкуэ.

— Не хватает Эрибо, подыграл бы, — сказал я.

— Получился бы плачевный дуэт. А так я один плачевный.

Так оно и было. Но я ему не сказал. Иногда я умею быть тактичным. Он перестал приплясывать, я обрадовался.

— Сильвестре, в самом деле, не думаешь ли ты, что, если б знать, что наша судьба — стать навсегда, на веки вечные, вот этой дохлой рыбиной, мы бы изменились, не старались бы стать идеальными, а старались бы стать какими-то другими?

— Какой-то Тарпон Дориана Грея, — ответил я и почувствовал, как некстати. Таков уж он я: только что само понимание, а через секунду — бестактность. Что за характер: скорпион и лягушка, гений и образина, и т. д.

Он развернулся и зашагал. Вроде бы мы уезжаем. Как же так, этот пруд, эта лужа, эта фальшивая лагуна — наш предел ойкумены? Ан нет. Он дошел до другого конца причала и завел беседу с парнишкой, швыряющим камни. Куэ подсел совсем близко и то ли гладил его по голове, то ли шутливо трепал по уху. Демагогия. Диктаторы, матери и публичные люди всегда стараются показать, как хорошо они ладят с детьми и зверушками. Куэ способен приласкать и акулу, лишь бы нашлись свидетели. Он и чудище морское чуть не облобызал. Я едва различал его. Темнело во весь опор. Свет на скорости света летел во тьму. Полумрак, полубрак, брак. Я стал смотреть на Гавану. Над ней вроде бы висела радуга. Нет, облака, края облаков, пока еще расцвеченные солнцем. С причала моря было не видно, одно это зеркало — зеленое, синее, грязно-серое, а теперь почти черное. Город, однако, освещался не искусственным и не солнечным, а каким-то внутренним светом, Гавана сияла, лучистый призрак, почти что луч надежды в наступающей со всех сторон ночи. Куэ махал мне, подзывая; я подошел. Он показал мне камушек и сказал, что это она подарила, и тут только я понял, что это не мальчик, а девочка в шортах, которая уже шла прочь, оглядываясь, улыбаясь, чуть ли не подмигивая Куэ, медовым голосом благодарящим ее, и тут кто-то из темноты позвал: «Анхелита, иди скорей». Мне стало радостно и одновременно грустно, непонятно почему, и тут же я понял. Не люблю мальчиков, зато обожаю девочек. Я бы и сам не отказался поболтать с ней, она, наверное, забавная, почувствовать это вблизи. Теперь она уже уходила вместе с другой тенью. Отцом, надо думать.

— Гляди-ка. Там что-то написано.

Я не видел. Близорукий, слишком много читающий человек в сумерках всегда плохо видит.

— Я ничего не вижу.

— Бля, да ты слепнешь. Скоро кино сможешь смотреть только по памяти. — Я взглянул на него. — Прости, старик, прости, — тут же оговорился он, смутившись, и обнял меня за плечо. — Целовать не буду, ты не в моем вкусе.

Вот ведь человек.

— Кретина ты кусок, — сказал я.

Он рассмеялся. Знал эту невероятную кубинскую фразу. Ключ к закату. Это Грау Сан Мартин сказал: друзья мои, истинные друзья, Куба есть любовь; а то, что выше, он выдал в бытность свою президентом в речи, обозвал так политического противника. Батисту, само собой. Неужели человек убивает больше людей, чем время?

Мы побрели между пальмами, и я указал ему на Гавану, сверкающую, многообещающую городскую линию горизонта с небоскребами из извести, башнями из слоновой кости. Святой Христофор белый. Ее, а не город в Марокко и не рыбацкую деревушку на той стороне порта нужно было назвать Касабланкой. Я сообщил об этом Арсенио.

— Это выбеленные гробницы, Сильвестре. Не Новый Иерусалим, а Соморра. Или, если хочешь, Годома.

Не думаю.

— Но я люблю ее. Эту сочную белую спящую красавицу.

— Да не любишь ты ее. Да, это твой город. Но он не белый и не красный, а розовый. Это тепленький город, и живут в нем тепленькие. Ты тоже тепленький, друг мой Сильвестре. Ни холодный, ни горячий. Я и раньше знал, что ты не умеешь любить, а теперь понимаю, что и ненавидеть тоже не умеешь. Одно слово: писатель. Тепленький наблюдатель. С удовольствием сблевал бы тобой, да не могу, проблевался уже всем, чем мог. И, кроме того, ты все-таки мой друг, какого черта.

— И не забывай о духовном аспекте. Сейчас я Паганини, у меня волшебная скрипка, у меня бабки, капуста, башли, лавэ, бабло, тити-мити, любым из этих слов именуется ключ или Ключ.

— А как насчет убеждений? — глумится он. — У тебя что, совсем ничего святого? Have you no honor? [101]

«The best lack all convictions» [102] , — процитировал я, и он не дал мне даже закончить: «While the worst are full of passionate intensity» [103] , а сразу исправил: