– Чего?

– Чего чего? А за чай…

Мужик поглядел к месту, где сидел. Там стояли белые чайники, маленький и большой, и неопрокинутая чашка.

– А я и не пил… – сказал он, будто удивился, что и в самом деле не пил.

– Не пил! За заварку.

– За заварку… – раздумчиво повторил мужик и полез в карман.

Вынул помятый кошелек и стал торопливо открывать, с усилием разжимая ногтями и прижав к животу, даже перекосил рот и ощерился. Насилу открыл. Стал отдавать, встретился глазами с чайником, который как-то по-особенному приглядывался к нему, и тут покривились и расползлись у него губы, и задрожали. Все морщинки на его лице задрожали и обтянулись. Он потянулся через прилавок, поглядел в упор остановившимися пугающими глазами и пошептал выдыхами:

– Сына у мине… убили.

И все смотрел пугающими глазами на чайника.

– Вон что… – сказал тоже тихо чайник и тоже будто испугался.

– Убили… – повторил мужик, силясь собрать расползающиеся в гримасу неслушающиеся губы. – В аньтиллерни был…

Не мог больше говорить, только подкинул головой, словно хотел сказать: то-то и есть!

– Что ж поделаешь! – вздохнул, подождав, чайник и стал постукивать о прилавок ребрышком пятака.

– Домой надоть… – морщась, как от боли, шепотом говорил мужик, – бабе говорить надоть, а как говорить-то… Цельный день маюсь вот, не надумаю… жуть берет…

И опять сделал головой – то-то и есть!

– А ты не сказывай.

– А как? – не понял мужик и растерянно посмотрел, кривя рот.

– Ну… сразу-то, а там… глядя как.

– Значит, не сказывать… да-да… – соображал мужик, уходя в себя.

– А там, помаленьку и…

– Товарыщ его дал знать… на почте выдали, прочитали… – полез мужик за сапог и вынул тряпку. Хотел развернуть, подержал и опять сунул. – Какое дело…

И опять сделал головой.

Постоял, пошевеливая баранки на прилавке. Потом достал кошелек и опять, натуживаясь и запуская ногти в щелки запора, стал открывать. Вынул семь копеек и положил на прилавок.

– Это чего? – спросил чайник.

– А за заварку…

– Ведь отдал!

Мужик забрал деньги и пошел, как сонный. Вышел на улицу, постоял, посмотрел на освещенные окошки чайной и пошел. У конца деревни попались парни. Они шли по дороге, не разбирая луж, шлепали и кричали песню. Далеко отошел мужик от деревни, а все доносило крик. В темном поле мужик остановился. Были звезды, но в поле было темно: чуть, приглядеться если, светлели доспевающие хлеба, темнели крестцы зажинок.

– Что ж теперь? – спросил он темное поле.

По большой луже, в которой отражались звезды, мужик признал, что стоит у сворота на проселок в Матвееве Поглядел туда и пошел, не разбирая дороги, из колеи в лужу и опять в колею, толчками.

1915

Сушкин получил отпуск. В батарее и в штабе ему надавали поручений: батарейный просил привезти колбасы и пуншевой карамели, другие – кто что, а командир дивизиона, пожилой человек, отвел в сторону и сказал, хмуря брови:

– Зайдите, подпоручик, в синодальную лавку и купите такое вот… – показал он с вершок. – Евангелие. Я затерял, а мне прислали форматом больше. Самое маленькое купите.

Поручение было это приятно, хотя Сушкин с гимназии не раскрывал Евангелия: приятно было узнать, что его командир, сухой и деловой человек, живет еще и другой, не деловой только жизнью.

С денщиком Жуковым он поехал на тарантасе к конечной станции, прощаясь на время с разрухой и неуютом пугливо остановившейся жизни. Сбоку дороги, в голых кустах, солдаты рыли могилу, на снегу лежали кучки желтой земли, пустынно смотрели свежие низенькие кресты с черными буковками. Для чего-то стоял на дороге высокий шест с метелкой соломы, а под ним, как под кровом, солдат перетягивал портянки. В виду длинного новенького барака с флагом попалась подвода с гробом, и шли два солдата: рыжебородый – с веревкой, и черненький и вертлявый – с новым крестом.

– К благополучию! – сказал Жуков и снял папаху. – Эй, земляк! не калуцкой будет?!.

Солдаты поглядели, – чего это кричит при офицере, – черненький отмахнул крестом.

– Божий!

– Почему же к благополучию? – спросил Сушкин.

– Примета такая старая, ваше благородие, – сказал Жуков, а сидевший за кучера солдат пояснил:

– Глупость калуцкая, ваше благородие. Благополучия такого много… А у нас, в танбовской, этого никак не понимают.

Сушкин подумал: «пусть будет к благополучию! я еду к Наташе».

Поезда пришлось ждать. У столика, где Сушкин пил чай, сидел низенький сухощавый капитан с нервным лицом в серой щетинке и постукивал ложечкой. Он уже был ранен – в голову, поправился, а теперь сильно контужен – страшные боли и дерганье, и едет лечиться. У капитана – узнал Сушкин – в Сибири жена и две дочки, Лида и Котик, дом с садом и чудесные куры лагншаны. Капитан показал и карточку жены – худенькой, с усталым лицом, – и девочек в белых платьях. Рассказал о себе и Сушкин, – такой душевный был капитан, – что едет навестить мать, и подосадовал, что потерял Наташину карточку, когда пропал чемодан, в походе. А то бы показал капитану.