Шрифт:
– Напрасно и стараетесь! – говорит рабочий. – Теперь они на ходу, шилом моря не нагреешь… загодя бы по-настоящему учить надо. А как сорвалось с винтов, не плачь! Ну, однако, надо старуху поддержать… Плесни-ка им от меня, бабушка…
Он дает марку. Дает и пришедшая от стены женщина, крестится и уходит. Дает и кое-кто из солдат.
– Дают?!! – радостно восклицает господин. – Если бы они понимали! Они бы сумели свою Россию сделать прекрасной! Своей!!..
– Не обучали ничему, вот и не понимают… – говорит рабочий. – Вот они по-своему и делают… своим средством.
– Тройка никак?! – срывается мужик на хлопнувший ящик и волочит трепыхающийся мешок. Там добыча.
– Это что??! – кричит на мужика господин в крылатке – и даже топает. – Что это, я тебя спрашиваю?!..
Вид его истерзанного лица таков, что мужик смотрит оторопело и хлопает глазами.
– Го… голуби… сизы голуби… – бормочет он, прихлопывая по бьющимся голубям, и его широкое лицо начинает расплываться в благодушнейшую улыбку. – А что, ай голубев купить хочешь?
– Сейчас же пусти!.. на волю!..
– Как это так – пусти? А рупь штука! А я с ими тоже помаялся…
Господин шарит по карманам.
– Желаете – рупь штука за освобождение?.. Одиннадцать штук – одиннадцать рублев. Первый сорт! – говорит мужик, и его лицо совсем расплывается. – Ай капиталов не хватает? А тоже – выпусти! Мне сейчас в Охотном без разговору по две бумажки отвалят.
Господии и в самом деле израсходовался, – нет ничего ни в одном кармане. Машет рукой – все равно. Смотрит на Спасские ворота – всё половина седьмого. Солдаты на ящике смеются:
– Часы-то назад ушли!
Ревет мотор, мчит дам с красными маками на шляпках.
– Вон они, голуби-то наши, как летают… народная власть! – усмешливо говорит рабочий. – Где власть, там и сласть, а людям в глотку нечего класть. А вы, господин, про Кремль! Кремль учреждение каменное, старинное… чего ему сделается. О людях думать надо! А с их и спрашивать нечего, – мотает он на сидящую беззаботно на мусорном ящике молодежь в красных кокардах. – Ими хоть улицу мети. Учили бы по-настоящему, может, и другое было бы. А пришли другие – по-своему выучили, с винтовочками ходить. Тут совместно. Кто тут виноват? А коли дураки, так с дураков и спрашивать нечего.
Он щелкает по ладони газеткой и уходит. Господин в крылатке глядит растерянно, словно хочет что-то сказать, объяснить, поспорить. И безнадежно машет рукой. Мужик закидывает за плечи мешок с голубями и идет в Охотный.
– Покупаешь ай нет… хвабрики Дукату? – под нос сует господину в крылатке пакет с табаком в смехе перекосивший рожу солдат.
Смеются белозубые.
– Ко щам пора, товарищи! Нонча свежую говядину обещали. А ежели солонина опять – делаем забастовку!
И они уходят, смеясь.
И кресты на старом соборе-чуде смеются в солнце. Играет оно и на голубиных шейках, и на штыках… Будет играть и в крови, которой еще суждено пролиться, и на знаменах красных и белых, и в глазах победителей, и в очах гаснущих… и на хрустальных крестах Корсунских. Какое ему до чего дело! Плавает в небе и играет.
Июль 1918 г.
Алушта
Сладкий мужик
Жил в большом городе ученый барин, и была у него, как полагается, квартира со всякой мебелью, а лучше всего кабинет, где писал барин книги. Висели в том кабинете разные портреты и картинки, а на картинках было: то деревнюшка какая убогая, то земельку мужичок пашет, а за ним грачи ходят, то Савраска дровишки из лесу тащит, – самое деревенское. Про деревню да мужичков и писал свои книги ученый барин. Известно: что знаешь да любишь – про то и пишется; а деревенскую жизнь знал барин досконально, потому что живал на даче.
И жалостливо писал – даже плакал. Так уж жена и знала: как засел в кабинете писать, уж она ему полдюжины платков носовых подкладывает.
Советовали ему доктора не шибко расстраиваться: слезами все равно не поможешь, а только изведешься занапрасно и не напишешь, сколько по таланту отпущено. А барин говорил докторам:
– Не могу: кровью своей пишу и соком нервов.
Помаленьку, понятно, и изводился. И до того с годами расстроился, что получил дар слезный.
Бывало, сидит в «Праге» с друзьями-приятелями, память какую знаменитую празднуют, – так даже над икоркой плачет. Жует пирожок с икоркой зернистой, а сам плачет да приговаривает, головкой покачивает:
– Вот… мы тут икорку едим… а ее все тот же Иван-Степан в непогожую осеннюю ночь ловил… в бурном Азовском море!..
И так это на приятелей действовало, что даже скатерть приходилось переменять: мокрым-мокро.
А как Татьянину ночь праздновать – а ее без шампанского праздновать даже законом воспрещено, непременно предложит тост:
«За того, кто милее всего! Кто и пашет, и косит, и сеет!»Понятно, кой-что и спутает иной раз, зато – от сердца. А как выйдет из «Праги» к извозчикам на снежок, опять расстроится. Вспомнит – и начнет вычитывать: