Все та же скука дождевая,
Все та же злая боль в груди —
И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо,
Но точно знаю – это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А всё что было, всё что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове – полюбила,
В неясном слове – умерла.

* * *

Молчанье гор и ропот вод,
Земля как спящая красавица,
И черный низкий небосвод
Чуть-чуть волос моих касается.
Из черноты во весь накал
Сияют желтые и белые…
Как будто всадник проскакал
И яблоки рассыпал спелые.
Не я ль от счастья замирал,
Любил его, ему завидовал,
Когда он яблоки терял,
Когда небрежно их раскидывал.
Промчался конь, и нет коня,
Не видно ни вдали, ни около,
И нет давным-давно меня,
Того далекого-далекого.
Лишь только в небе россыпь звезд —
А я лежу в траве растерянный,
С глазами мокрыми от слез,
Как будто звезды мной потеряны.

* * *

Мы жили там, где дровяные склады,
За складами стоял пивной ларек,
А за пивной, к ларьку пивному задом,
Поставлен был гранитный полубог.
Цвел мак на крыше глиняной лачуги,
Ей придавая пасторальный вид.



В пивной гудели целый день пьянчуги,
И громче всех безногий инвалид.
Он отъезжал от алкогольной мекки,
Когда зари бледнела полоса,
И долго-долго голосу калеки
Собачьи отвечали голоса.
Мне этот мир сегодняшнего ближе,
Который раз острей, чем наяву,
Я ощущаю, чувствую и вижу,
Любимая, я этим всем живу.
Мне тычет в нос рукой гранитный идол,
Мне в ноздри бьет сивушный аромат,
Я слышу стук тележки инвалида,
Переходящий в бормотанье мат.
Приходит ночь, и город засыпает,
Но душен нам наш глинобитный рай.
Зной не стихает, а собаки лают,
Я четверть века слышу этот лай.

* * *

Варзобского ущелья
Двадцатый километр.
Неужто возвращенья
Туда сегодня нет?
Неужто прав проклятый
Догматик Гераклит?
Ах как там пахнет мятой,
И солнце не палит!


И там, вцепившись в камень,
Над заводью ключа
Зелеными плодами
Повисла алыча.
В любое время года
Они во рту горьки,
А брошенные в воду,
Стоят, как поплавки.
И листья в сонной лени
Повисли на ветвях,
И каменеет время,
Застывшее в горах.
Застыла тень нечетким
Узором на коре.
В луче застыла пчелка,
Как мошка в янтаре.
И столько там покоя,
Что не течет вода,
И Гераклит такое
Не видел никогда.
Ах, взяться б нам за руки
И так шагать след в след —
Вернуться из разлуки
Назад на десять лет.

* * *

Посвящается Э. Абрамяну

 

Ты оставил всех нас
Суету нашу, нашу мороку,
Этот наш свистопляс
И выходишь один на Дорогу.
Где ты там в этот миг,
Неудержанный, невозвратимый?
Так же трубкой – пых-пых?
Тот же сдержанный, невозмутимый?
Может быть, никакой
Не тоннель… Ничего не известно.
Может, сад городской,
Может, Азия. Солнце. Сиеста.
Может, это полет.
Возвращение к полной свободе?
Может, Моуди врет,
Просто снова ты в Сталинободе,
Помещенный в те дни,
Когда юность была нашим богом.
Снова сорок в тени
В том саду захолустном, убогом.
За кустами арчи,
Где эстрада, проход тупиковый.
Там знакомый пловчи
Дразнит запахом первого плова.
Там под небом столы,
Кеклик выпучил глаз петушиный,
Сквозь деревьев стволы
Можно видеть предгорий вершины.
Мир похож на арбуз,
На зеленое знамя пророка.
Горы сбросили груз.
Льды исчезли, растаяв до срока.
Жар полуденный, злой,
Тень коснулась стола – и ни с места.
Солнце. Азия. Зной.
Всё застыло. Уснуло. Сиеста.
На деревьях листы
Не дрожат, не трепещут, не дышат.
Кеклик в клетке застыл,
Никого ничего не колышет.
Спят любители нард.