В пыль зарывшись, уснули собаки.
За стоп-кадром стоп-кадр,
И последний – бутылка араки.
Выпьем на посошок
И допьем ее всю без остатка.
Жаль, конечно, дружок,
Что разгадана жизни загадка.
Выпадает орлом,
Сколько раз ни подбросишь монету.
Это к тайне о том,
Что пространства и времени нету.

ДУШАНБЕ II

* * *

Я очутился наконец в том месте,
Где мир кончается.
За домом
Чернеет край земли,
А дальше друг за другом
Стоят рядами горы.
Здесь воздух по утрам так свеж,
Что поневоле впадаешь в детство.
И я живу беспечно как дитя,
Лишь по ночам кричу.
Со мною женщина, которую люблю
На столике альбом и акварель,
Найденная Николой в Эрмитаже.
Изображает светопреставленье.
Так в тысяча пятьсот каком-то там году
Во сне увидел Хиросиму Дюрер.
Прошлым летом
Мальчишки здесь убили человека.
Немногих осудили.
Большинство
По малолетству
Оставлены на воле.
Дети эти
Окрепли за год
И заматерели.
И вот они уверенно шагают.
Все в одинаковых ухмылках,
И лихо шляпы заломив.
Приятель их
Плюет, с балкона свесясь,
По пояс обнажен,
И на груди сверкает медный крестик.

* * *

Я в город юности приехал.
Здесь всё как прежде.
Откуда ни посмотришь —
Видишь горы.
И кажется, до них рукой подать.
И кажется, шагни за поворот,
И, как тогда, дыханье станет ровным,
И надо лишь ускорить легкий шаг,
И встретить звук, и дать ему пролиться,
И звуком переполнится душа,
И в этот миг само собой родится:
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Но эти строки написал не я.
И всё случается иначе.
Бродишь, бродишь —
И вдруг наткнешься на тюрьму
Или на старое кладбище.
И не уйти от неотвязной мысли:
Как случилось,
Что всем, кого я знал на свете,
Я оказался должен.

* * *

Мы были молоды, и мир
Казался нам таким зеленым,
И пили мы холодный шир,[3]
Его закусывая ноном.[4]
С тех пор я шир и нон хочу,
И как-то раз без проволочки,
Я сам себе сказал: лечу —
И оказался в той же точке.
Но вышел скверный анекдот:
Всё изменилось в этом мире,
И нон теперь совсем не тот,
Уж я не говорю о шире.

* * *

В наемной тесной комнатушке
Лежу на жесткой раскладушке,
А за окном громады гор,
И сон некрепок мой и скор.
И третью ночь подряд мне снится
То, что должно со мною сбыться.
Так странно. Но об этом сне
Рассказывать не нужно мне,
Неловко как-то, неуместно,
Вам это знать неинтересно…
Вы б знать хотели не о том.
А то – узнаете потом.

* * *

Она составлена из множеств…
Событий, обстоятельств, лиц,
Убийц, подвижников, ничтожеств,
Деревьев, трав, зверей и птиц.
Она вмещает этот город,
С которым мы с тобой на ты,
Где сдвинутые к краю горы,
Лежат на блюде, как манты.
Она как солнышко в платанах,
Как с гор бегущая река,
Твердящая нам беспрестанно…
Но мы не помним языка.
А вспомнить, между прочим, просто —
Быть только нужно ей под стать.
Она как небо и как звезды
И как стремление летать.
А горы рыжие, и лето,
И щебет птиц и речь ручья —
Ответ на наше: «Ты ли это?» —
«Не сомневайтесь, это я!»

* * *

Время ливней и время тоски.
Время линьки. Линяют носки.
Павильоны, лотки, балаганы…
Дождь молотит три ночи без сна,
И в подтеках стена и спина.
Мокро, муторно, тускло, погано.
Всё линяет. Линяет зверье.
На веревке линяет белье.
Как уйти из порочного круга?
Нам с тобою опасно линять.
Полиняв, мы не сможем понять
И узнать не сумеем друг друга.

* * *

Судьба нам ставит западни,
Силки, капканы и ловушки.
Как грустно, что уходят дни,
И как прожить их друг без дружки?
Я дохожу, томлюсь, брожу
И кисну, словно квас в бидоне.
Но всю тебя в душе держу