В начале сентября бригада Виноградова перешла в контрнаступление, но в 50 километрах от устья Ваги, недалеко от села Троицкого, на нас обрушили удар свежие части интервентов и белогвардейцев. Понеся крупные потери, мы стали отходить вверх по реке.

8 сентября погиб в бою на правом берегу Виноградов. Отряды, и без того деморализованные неудачей, лишились единого руководства. Они то останавливались, чтобы отбиться от наседавшего врага, то снова пятились по единственной, залитой грязью дороге. Я с одним орудием и небольшим прикрытием отходил последним. Отступая, мы несли все новые и новые потери от огня противника. Трудно было даже представить, чем все это кончится.

Наконец перейдя мелкую речушку, мы поднялись на высокий ее берег и наткнулись на какую-то заставу: окопы со станковыми пулеметами были хорошо замаскированы, на деревьях притаились наблюдатели.

– Дальше пропускать не приказано, - объявил нам незнакомый командир.
– Приказ командира бригады

– Какого командира?
– удивились мы.
– Да ведь он убит!

Мы узнали, что командиром бригады назначен комиссар Беломорского военного округа Макаров. Но он командовал бригадой недолго. Дней через десять его сменил Уборевич.

Вскоре недалеко от переднего края разместился полевой штаб бригады. Мы увидели нового комбрига. Среднего роста, худощавый, в аккуратной кавалерийской шинели, в хромовых - наверное, единственных на всем Северном фронте - сапогах и очень уж молодой, он резко отличался по внешнему виду от наших командиров, одетых в одинаковую красноармейскую форму. Прошел слух, что он из офицеров. Это не могло говорить в его пользу, так как всего несколько дней назад во время отступления к англичанам перебежал от нас бывший полковник Потапов. И теперь среди бойцов пошли разговоры: «Зачем к нам назначили какого-то барчука? Белая кость, она и есть белая, только погоны снял. Что, разве не нашлось бы своего брата- солдата или рабочего?»

Но оказалось, что Уборевич прост в обращении с людьми, совершенно не заносчив, очень добросовестно и даже с усердием готовит отпор белым и интервентам, при всем том хорошо знает дело. Поэтому его требовательность ко всем стала восприниматься как должное.

Я был тогда командиром артвзвода и по совместительству комиссаром батареи. От работников политотдела армии узнал, что Уборевич еще весной 1917 года вступил в большевистскую партию. Это окончательно рассеивало какое бы то ни было недоверие к новому командиру бригады.

Воспользовавшись тем, что противник прекратил пока наступление, Уборевич занялся реорганизацией полупартизанских отрядов в настоящие воинские части. «Железные», «Непобедимые», «пугачевские», «имени международной революции» и всякие другие отряды с не менее пышными наименованиями превращались в роты, взводы. Вместо выборных начальников, нередко неподготовленных в военном отношении, назначались более опытные командиры.

Не обходилось, конечно, без недовольства: ведь ломались успевшие укорениться примитивные представления о демократии в революционной армии. Но Уборевич был твёрд и терпеливо разъяснял бойцам, что только четкая организация, единоначалие и железная дисциплина могут обеспечить победу над врагом.

Коммунисты, хоть нас и немного было, поддержали Уборевича, и дух партизанщины постепенно развеивался.

Попутно Уборевич изучал настроения бойцов, проверял, насколько они владеют оружием. Для слабо подготовленных организовал учебные команды. Командир бригады особо заботился о подразделениях, занимавших передовые позиции, добивался, чтобы они были хорошо вооружены, обеспечены боеприпасами, продовольствием, чтобы огневые средства были расставлены наиболее целесообразно. Он успел досконально проверить все подразделения. Боевые порядки на глазах у всех укреплялись.

Помню, как пришел командир бригады к нам на батарею. Поинтересовался, по каким целям подготовлен огонь, сам проверил наводку и действия расчетов, обратил внимание на готовность к ведению огня по фарватеру реки ночью, а на прощание пообещал прислать махорки и несколько пар сапог. Бойцы тепло проводили комбрига. Их теперь не смущали ни его хромовые сапоги, ни длинная офицерская шинель, ни даже пенсне.

Но вот кончилось затишье. Противник сделал попытку прорвать нашу оборону, но был встречен организованным огнем. Да и стойкость бойцов и командиров была куда выше прежней. Несколько вражеских атак захлебнулось, и интервенты сами вынуждены были перейти к обороне.

Как-то я был вызван в штаб. Уже подъезжал к избушке, в которой он помещался, и попал под шквал артиллерийского огня противника. Я прижался к земле. Снаряды рвались вокруг штаба один за другим, из окон сыпались стекла, но из штаба никто не вышел. Только прекратился обстрел, я вошел в избушку. Там шла работа, как будто не было никакой стрельбы.

Однажды Уборевич осматривал прибывший к нам на фронт батальон, набранный из местных таежных охотников- зырян. Они плохо говорили по-русски, но один командир как-то ухитрялся их понимать и оказался вроде бы переводчиком.